Ищи горы - Гоар Маркосян-Каспер

— Скажи, сын Чицина, — проговорил Поэт нараспев, — чего лахины, покорители мира, ищут в этой мертвой пустыне?

— Много хочешь знать, дерзкий, — ответил Маран надменно. — Пути лахинов это пути богов, не жалким смертным судить о них.

Поэт расхохотался. Дан посмотрел на него с изумлением — в голосе Марана прозвучала такая убежденность, на секунду Дан поверил, что ему известна тайна похода лахинов…

Тишина была абсолютной. Дан вслушивался в нее, как никогда в жизни, чутко, вздрагивая от каждого почти неощутимого шороха… нет, он прекрасно понимал, что на таком расстоянии не расслышит и крика, и все-таки непроизвольно слушал, слушал…

Поэт откинул край шкуры, в которую был закутан.

— Удивительно, Дан, — сказал он задумчиво, — насколько все же непредсказуем человек. Я знаю Дора целую жизнь и думал, что узнал его лучше, чем самого себя. И что же? Дор, который за всю жизнь не имел и трех женщин, Дор, который презирал всех, кто на его взгляд чрезмерно увлекался женским полом, Дор, который в юности ревновал и меня, и Марана к каждой из наших возлюбленных, считая, что время, отнятое ими, украдено у дружбы… и этот Дор вдруг влюблен и женат. За все это тяжелое время я видел его три раза, во время прощального ужина перед моим отлетом сюда он несколько раз смотрел на часы… можешь себе вообразить, Дан — на часы!..

— Как раз с такими людьми и происходят подобные вещи, — сказал Дан нетерпеливо. — Откровенно говоря, сейчас меня волнует совсем другое.

— Не беспокойся. Маран вернется целым и невредимым.

— Если бы! — пробормотал Дан.

— Маран вернется целым и невредимым, — повторил Поэт.

— Не уверен.

— Полно, Дан. Чтобы Маран дал себя перехитрить каким-то жалким дикарям… Не забудь, он ходил в разведку на Большой войне.

— На Большой войне пленных не ели.

— Но там стреляли. Из орудий и автоматов. А у этих дикарей нет даже луков и стрел, одни копья и ножи, да и то костяные.

— Этого вполне достаточно, чтобы убить. И вообще, всякое возможно, война есть война.

— Глубокая мысль, — ответил Поэт насмешливо. — Но Маран рожден для войны.

— Вряд ли он поблагодарит тебя за такой комплимент, — усмехнулся Дан.

— Поблагодарит или нет, это истина. В этом его преимущество и его трагедия. Трагедия в том, что обладая качествами великого воина, он ненавидит войну. Преимущество… Войны, Дан, бывают разные, не всегда они выносятся на поле боя. Знаешь, после Большого собрания… это было настоящее сражение, не так ли?

— Проигранное сражение.

— Неважно. Я написал балладу, позднее, когда вас уже не было в Бакнии.

— Споешь?

— Без ситы? Без ситы не могу. Потом, когда вернемся в Бакнию.

Если это случится, хотел было сказать Дан, но не сказал… впрочем, Поэта это не касалось, он мог вернуться хоть завтра, вряд ли нынешние правители попытались бы его возвращению воспрепятствовать, осенний переворот показал, что значат в Бакнии его имя и слово. Собственно, говорить о возвращении как таковом не стоило, ибо никто его не высылал, как и раньше не арестовывал, не осмелились, а может, не сочли настолько опасным, чтобы пойти на риск вызвать взрыв всеобщего негодования… Позднее, в Дернии, когда зашел разговор на эту тему, Маран сказал: «Я был уверен, что его не тронут, Лайва не идиот, чтобы поднять на него руку, во всяком случае, столь откровенно»… И Поэта действительно не тронули. Иное дело — Маран… Да, Марана они боялись больше. И, пожалуй, справедливо. Судя по перипетиям тех безумных дней… Поэты могут подвигнуть людей на бунт и даже возглавить его, но чтобы привести бунтарей к победе, нужно нечто иное… То, что Поэту свойственно не было, но чем сполна обладал Маран… И однако взять власть это лишь первый шаг, удержать ее куда сложнее… Если такое вообще возможно: удержать власть, основанную на насилии, от этого насилия отказавшись… Нет, был, наверно, способ, но… Но его Маран уже не знал…

Невольно Дан стал вновь перебирать в памяти события теперь уже почти полугодовой давности. Вспоминая, он через свой собственный поступок всякий раз старался перескочить, не потому, что жалел о нем, нет, повторись та ситуация сто раз, тысячу, он точно так же остался бы рядом с Мараном перед лицом какой угодно опасности, не жалел, но его мучила какая-то ненастоящесть, невсамделишность его порыва… да, в ту минуту он верил, что может погибнуть, но, остыв, стал понимать, что вероятность этого была достаточно мала, разве что его убили бы на месте, в противном случае, его, конечно, выручили бы, вытащили, спасли, хотел бы он того или нет… осознание истинного положения дел заставило его даже стыдиться своего жеста, который теперь уже казался ему театральщиной, было даже слегка неловко перед Мараном и Поэтом… хотя, по всей видимости, он терзался зря, кажется, его поведение было принято, как вполне естественное, так же, как они поняли и приняли поведение друг друга… И в конце концов, Поэта ведь тоже «обошли вниманием»… Когда в пустой бар, где они в полном молчании, занятые каждый своими мыслями, сидели, вошли, а вернее, ворвались вооруженные охранники в ярко-зеленых комбинезонах, Маран сразу поднялся, встали и они с Поэтом, но на Дана никто даже не взглянул, а Поэта, который порывался идти с Мараном, попросту отстранили, и руководивший операцией штатский бросил с иронической улыбкой:

— Нет уж, тебя просим не беспокоиться…

Перед тем, как отодвинуть стул и отойти от стола, Маран протянул Дану руку, он был совершенно спокоен, но то ли по выражению его глаз, то ли по тому, насколько крепким оказалось это последнее рукопожатие, Дан понял, что Маран прощается, не сомневаясь, что уходит навсегда. У него перехватило горло, даже навернулись слезы, и, когда Марана вывели, он повернулся к Поэту в уверенности, что тот подавлен еще больше, чем он сам, но Поэт стоял, сжав кулаки, и лицо его выражало одно: злость.

— Ну они у меня попляшут, — процедил он сквозь зубы.

— Что ты можешь сделать? — чуть не сказал Дан, но промолчал, чему позднее был рад, ибо на следующий день…

Вечер следующего дня был отмечен для Дана концертом Поэта в Старом зале… собственно, концерт не состоялся… О выступлении Поэта никто заранее не объявлял, во всяком случае, официально, но, как и в не столь давние времена до осенних событий, к Старому залу собралась вся Бакна, что в очередной раз поразило Дана, он никак не мог понять, как в городе, где не было даже элементарной, то бишь проводной телефонной связи… не было и, наверно, не предвиделось, странная торенская цивилизация телефонных проводов не изобрела, зато радиотелефоны он в городе уже видел, в быт они, правда, пока не вошли, но у лигистов высокого ранга имелись… Как бы то ни было, о концертах Поэта узнавали все и всегда, вот и теперь… Слух об аресте Марана только начал разноситься, пробираясь вместе с Поэтом сквозь густую толпу на подступах к Залу, Дан несколько раз улавливал обрывки фраз, по которым можно было догадаться, что разговоры уже идут, но точных сведений у людей пока нет. Поэт взлетел по одной из наружных лестниц, буквально таща за собой Дана, вошел через верхний вход и, предупреждая аплодисменты, поднял высоко над головой сложенные крест-накрест руки… Дан знал о существовании древнего языка жестов, два-три были ему известны, с этим он знаком не был, но догадался, что это призыв к молчанию или просьба о внимании… Почти столь же стремительно Поэт спустился по внутренней стенке чаши, каковую представлял собой Старый зал, видя его жест, вся масса слушателей, как всегда, заполнивших зал до отказа, ряд за рядом встала, разговоры стихли. Дойдя до сцены, Поэт опустил руки и крикнул:

— Граждане Бакнии! Друзья! — и продолжил в уже мертвой тишине. — Все вы знаете, что произошло вчера утром. Большое собрание выбрало новым Главой Лиги Лайву. Это их право, право Лиги, хотя они забыли поинтересоваться нашим с вами мнением на этот счет, мнением народа. Но сейчас речь не об этом. Пока. Сейчас речь о том, что произошло вчера вечером. Лайва приказал схватить Марана и бросить его в подвалы Крепости. Это уже не право, а его попрание. Это означает возврат к беззакониям времен Изия, это означает утрату всего, что мы завоевали за последний год…

В зале поднялся невообразимый шум. Поэт влез на стул и перекрывая его, прокричал:

— Не знаю, как поступите вы, но я здесь перед вами и в вашем лице перед всеми бакнами даю слово: ни одной строчки, ни одного звука отныне и до тех пор, пока мой друг, мой брат Маран не будет освобожден. Кто со мной — на улицы!

Он спрыгнул со стула и пошел по лестнице обратно к оставшемуся наверху Дану, не обращая внимания на выкрики и гвалт. Не прошло и пяти минут, как народ хлынул из зала наружу. Поэт потянул Дана к верхнему выходу, и тот имел возможность наблюдать, как он с видом полководца обозревает сверху людские потоки, растекающиеся в разные стороны.