Дама и фефела - Николай Лесков

- Chacun a son tour, mon general! Chacun a son tour. {Каждый в свой черед, генерал! Каждый в свой черед (франц.).}

И когда пришел его "tour", генерал сказал Зинаиде Павловне, чтобы она не робела, что его жена тоже в таком же положении, и если Зинаида пожелает, ее охотно могут взять в мамки, причем генерал обещал тоже разместить в приюты ее детей, которых теперь было уж четверо.

Зинаида Павловна пошла и в генеральский дом мамкою, а француз пошел с свободными руками.

- En attendant vive 1amour et vive la bagatelle! {А пока - да здравствует любовь и да здравствует легкомыслие! (франц.).}

Генерал по доброте и простоте тоже был не хуже француза, но, кроме того, он был и человек могущественный и устроил всех четырех ребятишек Зинаиды Павловны, а зато и его дитя было прекрасно выкормлено, но незадолго перед тем временем, когда ребенка надо было отнимать от груди, генеральша уехала в Ниццу к больному отцу, а генерал сам наблюдал за порядком в детской, и результатом этого вышло, что бедная Зинаида Павловна опять пострадала, подпав своей ужасной судьбе, которая не хотела дозволить, чтобы ей хоть что-нибудь сошло без последствий. Генерал, впрочем, тоже ее "не оставлял", а она, дождавшись своего времени, поступила в мамки на третье место, где опять на ее несчастие то субботам брали в отпуск кадетика. И тогда Зинаида Павловна на себя рассердилась и в четвертый раз в мамки уже не пошла, потому что, по ее соображениям, "в семейных домах жить невозможно". А в это самое время осиротела ее племянница Праша и стала заводить себе прачечную. Зинаида Павловна пришла к ней и предложила жить вместе:

- А то со мною просто ужасти что случается! Праша ей ответила:

- И лучше!

И вот мы увидали их вместе, бокастенькую деловитую Прашу хозяйкою, а вальяжную и величественную Зинаиду Павловну ее правою рукой.

Что эти женщины могут управить "прачечное заведение", в этом можно было не сомневаться, но как они станут управлять сами собой - об этом можно было гадать надвое. Но, однако, прошел год, и они обе держали себя в порядке. Изредка я встречал Прашу на улице, но чаще видел ее в окно, как она гладила с мокрым от пота лбом и простиралась по гладильной доске не только обеими руками, но даже взбиралась на нее и коленом. Вид она всегда имела деловой, бодрый и озабоченный.

Зинаида Павловна работала спрохвала: она не любила каленого утюга, а больше "прыскала да складывала".

Один раз в течение первого года их хозяйства я заходил посмотреть на литераторского наследника и застал его в отличном положении: он ползал по полу настоящим санкюлотом, с заткнутым за пояс подолом, и махал деревянною ложкой, а неподалеку от него катался горшок с пшенною кашей: всяк ли еще имел в детстве такое благополучие!

XV

Прошло два и три года. Дело у Праши приняло значительные размеры, и жилось им всем хорошо: стирали и "салфеточное" и всякое другое белье уже на несколько гостиниц, и все ими были довольны. Особенно славилась их блестящая выводка пятен "без фимии". Секрета своего против пятен красного вина Праша никому не открывала. Он, очевидно, был очень важен, хотя, по ее словам, он состоял "из самых последних пустяков".

Хорошо или дурно быть такою секретницей, об этом она не думала, да ей это "с тем было и открыто, чтобы другим не говорить". Это надо соблюсти, иначе никому не будет действовать.

Упомянутое достопримечательное средство "показала" ей одна бедная барынька на пароходе: она была из бедных полячек и ехала к мужу в Сибирь, а муж у нее до ссылки его содержал трактир и удивительно в чем провинился: к нему пришли бунтари и говорят:

- Мы, брат, голодны, давай есть, а то повесим. Он им не стал подавать, а они сами взяли, поели и ушли. Тогда пришли наши и спрашивают:

- У тебя ели? Он говорит:

- Да, - все взяли и съели!

Наши его побили, и посудили, и в Сибирь сослали. Ему и там хорошо.

Полячка на пароходной палубе стыла с своими ребятами.

Праша над нею сжалилась и услужила ей кипятком, просушила их обувь и платьишко и "простирнула" детское бельишко, а полячка ей за это и сказала секрет. Вот он ей теперь и пригодился.

Одно одолевало Прашу, что она безграмотна, за это она укоряла своих родителей:

- Зародят нас, да так безграмотными фефелами и пустят: вот мне теперь надо много счетов, а писать некому.

Появился какой-то писарь, человек средних лет, по имени Апрель Иваныч. Он был поляк, но состоял счетчиком в русской артели, где его имя "Аврелий" переделали по-русски в "Апрель". Он был человек трезвый, рассудительный и чрезвычайно учтивый. Держал он себя с большим достоинством: не унижался и не лез на фамильярность. Праша его приговорила приходить к ней и писать ей "счета", а он был тронут ее скромностью и не хотел с нее ничего брать за эти занятия, но Праша этого не приняла. Она знала, что женщинам даром ничего не делают, и пример в этом была у нее Зинаида Павловна, которую теперь беспокоили дети, начавшие выходить из приютов. Француза и генерала уже и след простыл.

Через год ее старшую девочку шестнадцати лет уже выдали замуж за молодого артельщика, с которым их сосватал Апрель Иваныч. Что за милый человек! Зинаида Павловна была очень ему благодарна и называла его Апрель Мартычем, а дочери своей дала в благословение все образа, какие у нее были, оставив себе всего только одну курскую заступницу. Кроме того, она сделала ей несколько соответствующих случаю советов и особенно велела ей первой ступить на подножье и топнуть ногой, когда будет идти "Павла чтение". Собирала невесту и выдавала ее Праша, которая тоже хвалила Апреля Иваныча за его "учливость", и особенно за то, что он "о сироте позаботился". Так нравился он и другим женщинам, с которыми ласково говорил и в свободное время читал всем "Телемака".

Праша думала, что он "к ним привьется", и именно на счет Зинаиды Павловны, которая всем нравилась. Правда, что она не работница, но ведь зато как хороша! Пусть женится: она им поможет, вместе жить будут. Но вдруг все это повернулось иначе, и Праша пришла ко мне в неодолимом смущении и истерическим тоном заговорила:

- Я, право, не знаю... такое обретение... Апрель Иваныч меня замуж просит.

И как это сказала, так села и заплакала.

- Что же вы, идете или нет?

- Да я и не знаю.

- Стало быть, идете.

- Нет, не знаю, а, во-первых, он такой учливый и сироту-девушку устроил, а, во-вторых, моего мальчика любит и им Пеленака читает, да подите-ка еще сколько у него и других книжек, и сам он бесчастный, потому что ведь никакой у него близкой души нет. Это же правда истинная! Я долго не верила, и другие мне тоже говорили: "Поверь, это он к тебе подлещается, потому что у тебя свое хозяйство, а все поляки льстивые", но это же ведь глупость, и я этому никогда ни за что не поверю, потому что есть всякие люди в каждом народе, но когда по весне мой мальчик заболел при смерти, так Апрель Иваныч над ним ночей не спал, и теперь дитя его, можно сказать, больше меня любит.

- Это вас к нему и расположило?

Праша хотела сказать что-то коротко и откровенно, но вместо того опять заморгала с слезами и истерично отвечала:

- Я этого не понимаю... не знаю, что именно! А только он же один понял, что дитя такого отца, что надо ему открыть все понятия. Вот я его за это... не знаю как уважаю!

И она хотела еще что-то изъяснять, но опять заплакала.

- Так и прекрасно, - говорю, - вы, Прашенька, и выходите.

- Вы советуете?

- Да что же? Отчего нет?

Она молчала, потупив глаза вниз, и, покрасневши, прошептала:

- Отчего же мне это... как будто стыдно?

- Вы разве обещали не выходить? Она покачала головою и отвечала:

- Покойник об этом никогда и не говорил. Она остановилась, вздохнула и добавила:

- Ведь это тогда... все только я его обожала и себя не помнила за это счастие, а он только так... - И курской заступнице вы не клялись?

- Нет, - отвечала она с тихою улыбкой и сейчас же вздохнула и сквозь слезы добавила: - Я ведь ничего не утаила, я сказала: "Апрель Иваныч! слов нет, что я очень вами за все благодарна и могу следовать, но только с кем я это дитя получила, то у меня тот человек посейчас в сердце, и я после него ни для кого уже особенных чувств не нахожу". А он мне ответил: "Значит, если и я помру, хорошо делавши, то вы и обо мне хорошо вспомните". Тут уж я взволновалась и говорю: "Что же вы это так себя сокрушаете: сами сватаетесь и сами себя хороните?" А он говорит: "Смерти никогда забывать не следует". А я говорю: "Ну, уж это нет... Послушайте, это так вовсе не надо... Станьте рядом, да давайте скорее лучше помолимся, вы по своей вере, а я по своей: пусть что на м бог даст, то и будет".

И когда они помолились, то бог им дал то, что они сделались мужем и женою.

XVI

Апрель Иваныч оказался прекрасным человеком: он нежно любил скромненькую Прашу и удивительно заботился о "писательском сыне". Он завел в, доме вечерний кружок у чайного стола и всем здесь читал "Телемака", поясняя из него, что люди живут вовсе не так, как бы надобно жить. К этому же у него служили "Павел и Виргиния", а сам для себя он читал еще более забористые вещи, как-то: "Оправдание Сократово" и "Слово похвальное Марку Аврелию." А затем в жизни со всеми был ласков, и прост, и любезен.