Фырка - Андрей Акшин

– Неужто и уголья есть? – спросил он тихо, будто боясь спугнуть удачу. – Гонец передал, што ты виды на сделку имеешь.

– Есть. И имею, – тоже тихим голосом ответила Берстенёва.

– Ага, – удовлетворённо крякнул деревниш и снял ладонь с набалдашника посоха. Пронзительный свет побежал от синего глобуса, и гимназисту показалось, что в этом свете лицо Берстенёвой на мгновение стало необычайно уродливым, а шея вся переплелась страшными жилами. Но только мгновение и синий свет растаял. А горбун спросил: – Продаёшь или меняешь?

– Меняю, – сдавлено, словно затаив дыхание, произнесла Лебяжья Шея. – На две родных половинки серого сапфира.

– Всё колдуешь… – дребезжаще хихикнул старик. – Всё пятьдесят восьмую грань ищешь?

– Ищу.

– А перья? – спросил деревниш, а в руках его белый шёлковый кошель с узорчатым красным полумесяцем.

– Перья не меняю, они мне к лицу – очень причёску украшают, – усмехнулась колдунья.

– Что за пятьдесят восьмая грань такая? – спросил гимназист, но ответом его никто не удосужил, а и странно не знать, что бриллиант имеет пятьдесят семь граней.

Что происходило далее осталось в памяти Грамотея фантасмагорической картиной. Ковёр превратился в зелёное сукно канцелярского стола, но расчерченное мелом на геометрические фигуры, числа и знаки. «Игорный стол», – понял гимназист. Берстенёва опустилась на колени, у колен – раскрытый свёрток с антрацитовыми камнями. Деревниш присел на корточки и метнул в середину сукна самоцветную пуговицу с тремя отверстиями для нитей, золотые обрывки которых ещё торчали. Пуговица упала на пустое место, чистое от меловых линий, чисел и знаков. «Замётано!!» – чужим голосом закричала Берстенёва. Она подпихнула свёрток горбуну, а тот достал из кошеля два невзрачных камешка и положил их перед колдуньей. Дрожащими пальцами Берстенёва соединила сапфиры и они слились в один, словно капли ртути. И как он засверкал! Чело Лебяжьей Шеи текло его отсветом.

– Сделка честная? – спросил горбун.

– Честная! – от восторга обладания сапфиром колдунья утратила бдительность.

– Тогда я имею право наградить крупье! – вскричал деревниш и вжал в ладонь Грамотея фишку-пуговицу.

– Стой! – взвизгнула Берстенёва, но было поздно, кулак гимназиста сжал награду. А старик исчез! Вместе со свёртком. Только ниточка синего света таяла у двери.

– Отдай! – отчаянно закричала колдунья и ладонями, с которых опадали сгнившие ногти, потянулась к гимназисту.

– Нельзя. Не положено. Не по чину. – Спокойно сообщила Чистюля. Она встала между Грамотеем и Берстенёвой. Когда и как возникла худосочная служанка, гимназист не заметил.

– Без того, кто принёс останки всегда возрождающейся птицы Феникс, сделка бы не состоялась. Он – необходимый свидетель и его награда по праву, – твёрдо произнесла Чистюля, беря Грамотея за руку. – Я выведу тебя.

– Лазутчица! Скормлю тебя крысам! – вопила колдунья, но не двигалась с места, только меняла личины, среди которых шакалья была одной из самых приятных. Чистюля тащила вон отсюда оцепеневшего гимназиста, который и не вспомнил об одежде, так в пледе и оказался на улице, где их уже ждала пролётка.

– Их-хи-йя! – свистнул-гикнул кучер, заросший чёрной до земли бородой по уши и глаза, и, грохоча по булыжникам пролётка унесла их прочь.

Прочью оказалась ведьмачья жизнь. Вот он-то, заматеревший сотней лет, шёл по следу Фырки.

Но разве он один? Воздух скрежетал предчувствием появления бсов. Опять же и люди не остались в стороне. И родственник Юрия Марковича, неудовлетворённый наследством, обратился к приятелю, о наследстве не заикаясь, но объясняя всё одной лишь родственной любовью, а приятель, помявшись смущённо, попросил помощи у специалиста. Специалист открыл ноутбук, выудил сведения о посёлке и о Медовой, затем сделал пару звонков посредством смартфона и к удивлению приятеля родственника Юрия Марковича согласился.

Германский вагон, то есть, немецкое авто затормозило у крытого колодца и навстречу фольклорной женщине из советского кино середины XX века шагнул Ястреб Апричин. Коромысло отсутствовало на покатых борцовских плечах бабы, воду она несла в руках, понятно, упакованную в вёдра.

– С вечира в рукомойку налила, а утром-то глядь, оно и пустое! – Восторженно сообщила баба, колыхнув животом, заползшим на растёкшуюся грудь. Апричин вдумчиво поддержал разговор: – Бывает.

– Ищё как бывает, когда девка жопу умывает! – Запредельно восхищённо поделилась природной наблюдательностью баба и, покачивая желудком из стороны в сторону, удалилась за зелёный щербатый забор.

– М-да… – сказал Ястреб интонацией интеллигентной тётушки по отцовой линии, свистнул электронным замком авто и отправился к дому за номером 57, так как номер 59 он видел.

Апричин поспел к самому разгару событий.

Примерно за час до этого самого разгара в саду появился Грамотей Недоучка. Подпритихли птички-синички, попрятались мышки-норушки, не говоря уже о букашечках. Анчутка тут же превратился в желающего выслужиться дозорного и выскочил с вопросом:

– Чиго ищите, господин хороший?

– Мелкую чертовку, – коротко и конкретно ответил блондин.

– Оне отсутствуют, – как-то даже подобострастно доложил банник. – У соседей ошиваются. А вы случайно не Судейный Приставала, он жа господин Грамотей.

– Он самый, – ответил Недоучка, – и вовсе не случайный.

– Значица, чигой-то сурьёзное? – вытянулся во фрунт анчутка.

– Ты, вот что, – Грамотей присел на коротенькую лавочку у столба с большим медным рукомойником. – Придуриваться прекращай, заканчивай из себя амбарного времён крепостного права строить, а пригласи-ка девицу ко мне на разговор.

– Кого, Фырку? – глупо спросил анчутка.

– Если так зовут, то её, – вздохнул Грамотей и глянул на банника столь строго, что тот забыл свою боязнь покидать территорию вокруг бани и отправился в соседний дом, к Вороне.

А Фырка заспешила в соседний дом потому, что почувствовала изменения, заспешила сразу же, как умчалась стрекозой от реки. Но была задержана тёмно-синим вороном. Вначале-то она приняла птицу за очередной синеватый булыжник, кои вдруг слишком часто стали попадаться на глаза, но нет, чёрный клюв щёлкнул едва слышно и хрипло спросил:

– А в своё ли дело ты лезешь, чёртова мелочь?

– Уж не в твоё! – нагло по обыкновению ответила Фырка, у самой же спина напряглась страхом и лопатки стали такими острыми, что вот-вот проткнут кожу.

– Там у реки ты уже нырнула в полынью, – заметил ворон. – И лёд неотвратимо затягивает её. Ты превысила свои полномочия и сама это знаешь.

– Тебя не спросила! – дурея от страхов предчувствия, завопила чертовка.

– А меня и не надо, – ударил багровым веком ворон. – Спрос-то с тебя будет. – Ворон поднялся над яблонями и начал медленно кружиться.

– За спрос денег не берут! – жалко нахамила Фырка, ставшая маленькой, меньше анчутки. И знать от такой малости вывалила: – Дура я, да. Но кто поймёт сердце девичье…, – Ворон смахнул крылом народившуюся слезу сочувствия и спросил: – Может помочь чем?

– Передай Свириду на Вострый конец, где я нынче обретаюсь, – попросила Фырка.

Стремительной дугой синяя птица ушла ввысь, врезавшись в небольшую тучку, словно специально для этого возникшую в небе. И очень быстро тучку унёс ветер.

В доме у Вронской Фырка застала небольшой праздник. Златоокий пришёл в полное сознание и самостоятельно держался на ногах. Необходимость в этом была недолгая и Марья Михална с Медовой усадили его за стол, завтракать. Ведь это чистая психология – коли сел за стол, значит, выздоравливает. Фырка пробралась за печку и принялась наблюдать.

А златоокий улыбнулся. Ах, и ох, что это была за улыбка! О такой говорила, ещё не избитая напрочь лютой жизнью, Анна Ахматова: «Улыбнулся, полуласково, полулениво поцелуем руки коснулся – и загадочных, древних ликов на меня поглядели очи…» А чуть раньше, выше по столбику, она понимала: «Я только вздрогнула: этот может меня приручить». О, русские женщины жаркие телом! Они в большинстве не знавшие поэзии, знали это – «приручить». Их вывод, куда проще ахматовского «пусть камнем надгробным ляжет на жизни моей любовь», но суть всё та же – бабья смерть.

Фырка за печкой обрадовалась и даже заплясала нечто вроде «камаринского», но странный холод сковал её ноги, и она шлёпнулась на попу. А и непонятно, ведь сидит она за печкой с треснувшими изразцами, а в печи огонь, не очень жаркий огонь, тот, что от сырости, но всё же… Уже и иней у ног Фырки. Изморозь. Фырка и валенки споренько сваляла, беленькие, с красной каёмочкой. Не очень помогло. Присмотрев шерстяной плат, висевший на спинке стула, чертовка, как ей казалось, незаметно, стащила его и только завернувшись в три витка, перестала дрожать.