Безымянная могила - Сильвестер Эрдег Сильвестер Эрдег

Кстати, по затронутому вопросу могли бы также высказаться ученики мои, которые еще остались из тех давних времен. К ним я отношу Савла, родом из Тарса, о котором в последнее время тоже говорят как о глашатае примирения, — правда, использует он и положения учения Иисуса. У Савла недюжинный ум сочетается с исключительным прилежанием; в обучение его отдали родители, а не Синедрион. О нем я тоже вспоминаю как об одном из своих любимых учеников, пусть он и перешел в другой лагерь.

Вот какой ответ могу я дать на поставленный вопрос. Если, как считает Тиберий Александр, прокуратором станет Куман, с этим следует смириться, уповая на то, что в эти трудные времена у нас будет достойный прокуратор. Если на первосвященничество будет избран Анания и он идентичен учившемуся у меня Иуде, выбор этот я, основываясь на приведенных выше аргументах, с полной убежденностью поддерживаю. Если же Анания не идентичен Иуде — я и в этом случае думаю о нем с надеждой, точно так же, как о Кумане, которого не знаю.

Прошу эту мою записку, после ознакомления с ней, в наших общих и взаимных интересах уничтожить. Мне ведома и очевидна уязвимость политики, уязвимость, которая в условиях неограниченной гласности может сыграть роковую роль. Желаю всех возможных благ. С приветствиями и надеждой о мире Гамалиил, в третий год после кончины царя Агриппы, в шестой год правления императора Клавдия.

Автобиографии Материалы из архива

Имя мое — Иуда; от матушки моей мне известно, что мне двенадцать лет. Матушку мою зовут Сусанна; отца не знаю. Даже имя его мне неведомо; ведомо лишь, что он — римский легионер. Матушка много рассказывала о нем, говорила, что он вернется за нами и заберет нас отсюда, и тогда у нас будет настоящий каменный дом, и всегда будет что есть, даже мясо. До сих пор ничего интересного со мной не случалось. Матушку свою я очень люблю, люблю и отца; матушка велела любить его, хотя я даже имени его не знаю. Матушка иногда бывает такой нервной; я у нее иной раз спрашиваю, когда же отец приедет за нами, а матушка тогда прогоняет меня прочь, кричит, чтобы я оставил ее в покое, шел на улицу, у нее и без меня забот полон рот. Нынче я много над этим размышляю. Я даже думаю, может, отец мой вовсе и не римский легионер, ведь если бы он был римлянин, матушка наверняка сказала бы, как его зовут, чтобы я им гордился. Потом я подумал, может, она потому не говорит его имя, что он римлянин, а римлян у нас не любят. Не знаю, в чем правда. Вот я и провожу целые дни на улице с ребятами; когда велят, мы таскаем воду, а в основном играем, бросаем в цель камни, гальку, иногда боремся, чтобы установить, кто сильнее. Иногда играем в войну: понарошку закалываем друг друга мечом и кричим: все, ты умер! Играем в распятие — во все, что придет в голову. Иногда пашем пыль и сеем, а потом вроде бы урожай собираем. Крепости тоже строим: натаскаем в бурьян за домом больших камней, сложим их стеной, потом принимаемся штурмовать и разрушать стену. Хохот стоит — даже живот, бывает, болит от смеха. А раз я наступил на колючку, нога воспалилась, ступня распухла, почернела, очень больно было. Матушка долго ее тискала, пока нарыв не прорвало, я орал от боли, но потом гной вытек, и нога зажила. Играли мы и в богослужение: пели, молились; но тоже понарошку. И еще играли в похороны: завернули того, кто был покойником, в погребальные пелены по всем правилам, уложили его в ямку, сверху земли насыпали, а он стал кричать, что сейчас задохнется.

Братьев и сестер у меня нет, я один у матушки. Она в последнее время часто бывает печальная или сердитая и теперь уже не говорит, что отец скоро приедет и заберет нас отсюда. Все больше молчит, а иногда поет что-нибудь тихонько и плачет, и я тоже плачу с ней. По-моему, матушка у меня очень красивая: волосы черные, аж синие, глаза зеленовато-карие и родинка на щеке. Когда я маленький был, она часто сажала меня на колени и рассказывала про отца и что отец нас увезет из этой дыры; она всегда так говорила: «из этой дыры»; уедем мы с папой, будем жить в настоящем каменном доме, будут у нас сад, пальмы, гранатовые деревья, цветы всякие, и будем мы есть мясо, много мяса…

Я знаю, что у меня есть бабушка с дедушкой, но они от матушки отреклись, так что мы у них даже в гостях не бываем. А мне очень хочется. Субботу мы соблюдаем, и праздники тоже. Матушка научила меня молитвам, и я всегда молюсь вслух. Матушка любит слушать, как я читаю молитвы. По-моему, имя у матушки — Сусанна — тоже очень красивое. Она все время ходит к чужим людям, стирать и убираться; и у хозяев дома, где мы живем, она тоже моет и убирает, они уже старые, но довольно богатые, дядю зовут Анания, его жену — Сапфира. У них стадо овец есть и батрак; на праздник всегда барашка режут. Мы живем бесплатно, в подвале, в комнате кровать и тазик для умывания, матушка за это стирает и делает уборку. Дядя Анания и тетя Сапфира меня любят; они бездетные, так что у них внуков нет. Дядя Анания научил меня считать; он говорит, что я умный. Иногда они меня угощают сушеными финиками, инжиром; но фрукты мы и сами часто воруем. Когда они барашку горло перерезают и выпускают кровь, то перед тем, как освежевать, дядя Анания мне баранью голову отдает: пускай мне матушка суп сварит.

Не знаю, любят ли меня другие ребята; мы все — друзья, редко бывает, что ссоримся надолго. Один раз мы играли в войну, размахивали острыми палками, я нечаянно ткнул одного мальчика в лицо. Рана у него зажила, но шрам остался; мальчик сказал, что мы теперь навсегда в ссоре, только мы и теперь с ним играем. Я думаю, все-таки меня любят; я лучше всех умею считать, и все это знают, а дядя Анания говорит, у меня голова для счета хорошая.

Я пока не знаю, кем буду, когда вырасту. Неизвестно ведь, приедет ли за нами отец; если приедет и мы будем жить в каменном доме и есть мясо, то все может сложиться по-другому. А если не приедет, тогда не знаю. Одно знаю наверняка: хорошо, если бы можно было учиться. Дядя Анания часто рассказывает про то, что было раньше, в давние времена, когда он был еще молодым; и про звезды рассказывает. Мне и по-римски хочется научиться, чтобы можно было разговаривать с отцом, если он все-таки приедет за нами. Дядя Анания говорит: голова у меня хорошо варит. Он и матушке сказал: парнишке учиться надо. Только вот бедные мы, я и сам это знаю.

Если б разбогатеть, я бы матушке красивый каменный дом купил, с садом. И еще хорошо, если бы у меня было много одежды и благовоний.

Вообще я послушный, врать не люблю, потому что тех, кто врет, Бог наказывает, это тетя Сапфира сказала. А когда мы друг другу на улице всякую всячину болтаем, так это не вранье; я, например, сказал, что отец у меня — римский сотник и у него кинжал серебряный. Это, по-моему, не вранье; другие сказали, что это неправда, а я поклялся, что правда.

Если бы удалось пойти учиться, я, наверное, стал бы священником и учил бы людей, чтобы они любили друг друга.

Зовут меня Иисус, живем мы в Назарете, а родился я в Вифлееме. Мать зовут Марией, отец умер, его имя было Иосиф. Мне тринадцать лет, у матери я один. У нас есть родня, у меня четыре двоюродных брата: Иаков, Иосиф, Иуда и Симон; это дети отцова старшего брата, Клеофаса, и материной старшей сестры, Марии.

Отец умер как раз год назад, от несчастного случая. Был он плотником, но понимал и в столярном ремесле, мог работать и каменщиком. Они перекрытие возводили, вдруг под несущей балкой лопнули подпорки, балка рухнула на отца и переломала ему ребра. Он целый день умирал в страшных муках. Мать, когда он скончался, почернела от горя, а глаза красные были от слез, несколько недель из нее слова нельзя было вытянуть. Родственники приносили еду, но мать принимать пищу отказывалась, только мне удавалось ее уговорить. Вечером я ее укладывал спать, укрывал одеялом, утешать пытался, улыбался ей. Сам я не плакал, только грустно было очень. Недавно мать сказала: не будь у нее меня, извелась бы она от горя.

В храм мы ходили каждую субботу, все праздники церковные отмечали. Отец иногда дремал во время молитвы: он много работал, уставал очень. Мать у меня очень набожная; за этот год на лице у нее морщины появились, волосы стали седеть, с молитвой встает, с молитвой ложится, траур до сих пор не снимает. С тех пор как умер отец, живем мы трудно. Мы и раньше-то богатыми не были, разве что немного состоятельнее других, тех, кто с хлеба на воду перебивается. У отца работы было много, он за все брался; мать из заработка откладывала понемножку, все мечтала отдать меня учить на священника. Что осталось, едва хватало, чтобы не голодать. Отец, тот хотел, чтобы я пошел по его стопам, часто брал меня с собой, я ему по мере сил помогал, а сам присматривался, что и как он делает, как пилит, как клинья вытесывает, как камень к камню подгоняет. Ремесло его мне нравилось, но бревна, камни я таскать не мог: спина болела, мышцы ныли. Отец у меня был сильный, а мать — щуплая, хрупкая, я сложением в нее пошел.