Алеф - Пауло Коэльо

Молодая женщина спрашивает меня о знаках, о которых я пишу в своих книгах. Какими они бывают? Я отвечаю, что знаки – это сугубо личное, это язык, который мы учимся распознавать всю свою жизнь, проходя через тяжкие испытания и совершая ошибки, пока не начинаем понимать, что Господь ведет нас по жизни. Еще один читатель предполагает, что в Тунис меня тоже привел знак. Не вдаваясь в детали, я признаю, что так оно и есть.

Разговор продолжается, время летит незаметно, и наконец приходится закругляться. Я наугад выбираю из шестисот участников встречи усатого мужчину средних лет и предлагаю ему задать последний вопрос.

– У меня нет вопросов, – говорит тот. – Я хочу только произнести имя.

Имя, которое он произносит, – Барбазан-Деба. Это маленькая часовня на краю света, за тысячу километров отсюда, та самая, куда я однажды пожертвовал иконку в благодарность за явленное чудо. Та самая часовня, где, отправляясь в паломничество, я просил заступничества Пресвятой Девы.

Я не знаю, что ему ответить. Вот что написал об этом один из тех, кто сидел рядом со мной на сцене:

Время как будто остановилось, и земля перестала вращаться. Случилось нечто непостижимое: я увидел слезы в ваших глазах и в глазах вашей дорогой жены, когда неизвестный читатель произнес название той часовни.

Вы вдруг утратили дар речи, и с вашего лица сошла улыбка. Ваши глаза наполнились слезами, которые робко дрожали на кончиках ресниц, словно извиняясь за то, что явились без спроса.

Даже у меня в тот момент перехватило дыхание. Я принялся искать глазами жену и дочь; я всегда так делаю в минуту смятения. Они были в зале, и они так же, как остальные, затаив дыхание, смотрели только на вас, взглядом посылая вам сочувствие и поддержку.

Я безмолвно просил Кристину о помощи, пытался понять, что происходит, как нарушить эту звенящую тишину. И увидел, что она тоже молча плачет вместе с вами, словно вы – две ноты одной симфонии, и словно ваши слезы струились заодно, хоть вы и сидели далеко друг от друга.

Несколько тягостных мгновений ничего не существовало: ни зала, ни публики, вообще ничего. Вы с вашей женой перенеслись туда, куда никто из нас не мог за вами последовать. С нами осталась лишь чистая радость бытия, нашедшая выход в молчании и слезах.

Слова – это слезы, излитые на бумагу. Слезы – это слова, которые не следует произносить. Без них радость утратила бы свое сияние, а печаль была бы бесконечной. И потому спасибо вам за ваши слезы.

Наверное, мне стоило сказать молодой женщине, задавшей вопрос о знаках, что это тоже был знак, утверждавший, что я нахожусь там, где должен быть, в нужное время в нужном месте, хоть и не понимаю, что меня туда привело.

Впрочем, полагаю, в этом не было нужды. Она наверняка и так все поняла[3].

Мы с женой, взявшись за руки, бродим по тунисскому базару, всего в пятнадцати километрах от развалин Карфагена, который в свое время осмелился бросить вызов могущественному Риму. Мы говорим о великом карфагенском полководце Ганнибале. Поскольку Рим и Карфаген разделяли несколько сотен километров водной глади, римляне ожидали, что сражение произойдет на море. Но Ганнибал со своим огромным войском пересек пустыню и Гибралтарский пролив, прошел Испанию и Галлию, переправился через Альпы вместе с боевыми слонами и атаковал римлян с севера, одержав одну из самых славных побед в мировой истории.

Ганнибал уничтожил всех, кто встал на его пути, и внезапно – по причинам, никому не известным, – остановился всего в шаге от Рима, так и не атаковав Вечный город. И из-за этой нерешительности много лет спустя Карфаген был стерт с лица земли огнем с римских кораблей.

– Ганнибал остановился и проиграл, – размышляю я вслух. – Значит, надо двигаться вперед, невзирая на трудности. Я уже начинаю привыкать к бесконечным переездам.

Жена делает вид, будто не слышит моих слов, понимая, что я обращаюсь к самому себе, в чем-то себя убеждая. В местном баре нас ждет Самиль, один из тех, кого я наугад пригласил на вечеринку после встречи с читателями. Я прошу его показать нам не достопримечательности, какие обычно демонстрируют туристам, а истинную жизнь города.

Самиль ведет нас к прекрасному зданию, на месте которого в 1574 году произошло братоубийство. Отец убийцы и жертвы возвел здесь дворец и устроил в нем школу в память об убитом сыне. В ответ на рассказ Самиля я замечаю, что тот сын, который совершил убийство, отныне также не будет забыт.

– Не совсем так, – говорит Самиль. – У нас принято считать, что вину преступника разделяют все, кто не предотвратил преступление. Когда совершается убийство, того, кто продал душегубу оружие, считают не менее виновным перед Всевышним. Единственный путь, каким отец мог искупить собственную вину, было обратить трагедию на пользу людям.

Внезапно все исчезает: дом, улица, город, Африка. Я словно совершаю гигантский прыжок в темноту и оказываюсь в туннеле, ведущем в сырой подвал. Я вернулся в одну из своих прошлых жизней, за двести лет до того, как в этом доме пролилась кровь. Я стою перед Ж., который пристально смотрит на меня, и взгляд его суров.

Через мгновение я вновь оказываюсь в настоящем. Стою посреди шумной тунисской улицы, рядом – жена и Самиль. Что это было? Отчего корни китайского бамбука несут отраву его побегам? Та жизнь осталась в прошлом, а ее грехи искуплены.

«Вы лишь однажды струсили, а я множество раз поступал не по совести. И теперь, благодаря этому открытию, я свободен», – сказал мне Ж. в Сен-Мартене. Он никогда не поощрял моих попыток вернуться в прошлое, категорически пресекал чтение книг и выполнение упражнений, с помощью которых можно этого добиться.

– Вместо того чтобы обратиться к мести, которая едва ли стала бы адекватным наказанием, отец убитого предпочел сеять мудрость и знание; его школа просуществовала более двухсот лет, – говорит Самиль.

Несмотря на мое перемещение во времени, я не пропустил ни одного его слова.

– Вот именно.

– Ты о чем? – спрашивает жена.

– Я в пути. Я начинаю понимать. Во всем этом есть смысл.

Меня охватывает восторг, который смущает нашего спутника.

– Что говорит ислам о реинкарнации? – спрашиваю я.

Самиль выглядит растерянным.

– Понятия не имею, – признается он. – Я же не богослов.

Я прошу его узнать ответ на мой вопрос. Самиль берет мобильный и начинает обзванивать своих знакомых. Мы с женой заходим в бар и заказываем очень крепкий кофе. Мы оба устали, и нас ждет ужин из морепродуктов, а теперь нам следует держаться, чтобы не съесть ничего лишнего.

– У меня сейчас было дежа вю, – говорю я.

– Время от времени такое бывает у всех. Не обязательно быть магом, чтобы испытать подобное, – подтрунивает надо мной Кристина.

Разумеется, это так. Но дежа вю – нечто большее, чем краткий и ничего не значащий миг нашей жизни, о котором мы позабыли, а потом внезапно вспомнили. Это знак того, что время никуда не уходит. Это словно скачок в некий прежний опыт, который непрерывно повторяется.

Самиль куда-то запропастился.

– Когда мы осматривали дворец, я на долю секунды перенесся в прошлое. Я уверен, это случилось в тот момент, когда Самиль говорил о том, что вина за преступление лежит не только на преступнике, но на всех тех, кто создает условия, при которых преступление становится возможным. В 1982 году, когда мы только познакомились с Ж., он говорил мне, что я как-то связан с его отцом. С тех пор он никогда не возвращался к тому разговору, и я забыл о нем. Но несколько мгновений назад я видел его отца. И теперь понимаю, что он имел в виду.

– В той жизни, о которой ты мне рассказывал?..

– Да. Во времена испанской инквизиции.

– Та жизнь давно прошла. Зачем терзать себя из-за какой-то древней истории?

– Я не терзаюсь. Я давно понял: чтобы исцелить раны, надо найти в себе мужество их рассмотреть. Я научился прощать себя и исправлять свои ошибки. Но понимаешь, это путешествие как гигантская головоломка, и я только-только успел разобрать ее по кусочкам; любовь, ненависть, жертва, прощение, радость и печаль. Вот зачем мы здесь. Я чувствую себя много лучше, словно и в самом деле отправился на поиски собственной души и своего царства вместо того чтобы сидеть на месте и ныть, что учение не идет мне впрок. Я пока не обрел своего царства, потому что не все понимаю, но когда это свершится, истина сделает меня свободным.

Самиль возвращается с книгой. Усевшись за столик, он раскладывает перед нами свои записи и бережно переворачивает страницы, бормоча что-то по-арабски.

– Я поговорил с тремя знающими людьми, – наконец сообщает Самиль. – Двое заверили меня, что после смерти все мы попадем прямо в рай. А третий посоветовал обратиться к нескольким стихам Корана.