Анекдоты для богов Олимпа. Оглядитесь – боги среди нас! - Василий Лягоскин

– Ну что ж, – облизала она мгновенно пересохшие губы, выбирая из двух здоровяков того, чьи узкие шаровары сильнее трещали от напряжения; выражение их лиц и наличие интеллекта в глазах ее совершенно не интересовали – надеюсь, я не ошиблась…

– У тебя совсем нет мозгов!

– Пусть у меня нет мозгов, зато есть либидо!

– А это что?

– А вот что!

– Ого!!!

– А ты думала!

– Собственно, фиг с ними, мозгами…

Царица потянула жертву, точнее избранника на сегодняшнюю ночь, в опочивальню. Потащила за те самые шаровары, которые уже совсем готовы были лопнуть под могучим натиском изнутри. Страж захлопнул за собой дверь, но Клеопатра успела услышать, как его напарник громко и завистливо вздохнул.

– Значит, либидо? – повернулась к стражу царица, отпуская из нежной, и одновременно цепкой ладошки шелк; во второй еще крепче был зажат Предвечный камень.

– Ксандр, моя царица, – рухнул на колени, а затем распростерся у ее ног стражник, – так меня зовут. Но если божественной Клеопатре будет угодно, я готов поменять имя, данное родителями…

– Божественной Клеопатре угодно другое! – к поднявшему вверх голову Ксандру тянулась рука царицы с тяжелым каменным кубком.

Сама она в те несколько кратких мгновений, что страж рассматривал узор густого ковра, успела полностью обнажиться. Теперь Ксандр был готов выпить из ее рук даже чашу с ядом. В каменной чаше действительно оказался яд; тягучая жидкость кроваво-красного цвета, которая огненным потоком провалилась в желудок, а потом вернулась в голову шальной смелостью и безрассудством – так, что сильные руки сами обхватили радостно пискнувшую женщину и бросили ее на ложе…

Очнулся Ксандр, когда его смена уже давно закончилась; но никто – ни старший смены стражей, ни сановники, ждущие царицы с ворохом неотложных дел, которые они словно специально копили годами – не посмел вторгнуться в гнездо неги и разврата. Парень бросился подбирать и напяливать на себя воинское одеяние, разбросанное по углам огромной комнаты. Его остановил прозвеневший серебряным колокольчиком смех Клеопатры.

Стражник резко повернулся к ложу:

– Богиня, – воскликнул он, сжимая побелевшими пальцами рукоять короткого меча римского образца, – повелевай! Какой подвиг должен я исполнить в твою честь.

Что-то помешало ему закончить словами: «… и в благодарность за блаженство, которым ты меня одарила!». А Клеопатра словно прочла эти строки в его глазах. Она нахмурилась, заглянула в свой каменный сосуд, который поддерживал силы и ее, и – главное – Ксандра всю эту долгую ночь, и небрежно махнула рукой: «Свободен!». По напрягшейся спине парня, по тому, как тот остановился на мгновение перед порогом, а потом решительно перешагнул его и с громким стуком захлопнул тяжелую створку, царица поняла, что в его душе сейчас бушует буря, внезапно возникшая посреди необъятного моря мужского удовлетворения. И ее совсем не удивил короткий предсмертный стон за дверью, и поднявшаяся там же суматоха.

Самка паука черная вдова пожирает своего партнера сразу после совокупления.

У людей немного по-другому – среднестатистическая жена растягивает это удовольствие на всю оставшуюся жизнь…

– Черная вдова – вот кто я, – с мрачной радостью поднялась с ложа Клеопатра.

Она вышла из опочивальни одетая подчеркнуто скромно; остановилась у влажного пятна, которое совсем недавно было красным, кровавым, и обвела собравшихся неторопливым взглядом. Государственные мужи попятились к выходу; стражникам у двери в ее спальню пятиться было некуда. Они вжались спинами в стену и замерли каменными статуями. И в их очах, и в глазах застывших, наконец, царедворцев метался один вопрос-утверждение: «Я следующий?!».

Следующих было много – каждую ночь новый. Это была кровавая тризна по Цезарю; несколько запоздалая, но от этого не менее ужасная. Мужчины заходили в ее спальню, словно на эшафот. Царица собственным телом исполняла их последнее желание, и… Ни один не избежал своей участи. Потому что на землях благословенного древнего Египта ее слово было словом божьим. Имя Теа Филопатор, полученное ею при первом восшествии на престол, означало «Богиня, любящая отца». За неимением давно усопшего родителя она заменила его бесчисленной чередой чужих мужчин.

Сколько длилось бы это кровавое пиршество, питаемое неисчерпаемым Граалем? Вечность? Увы – в мире были силы более могучие, чем власть египетской царицы. Рим. Проклятый город, в котором она пережила и неземное счастье, и крушение всех надежд. Его представитель, Марк Антоний – эта слабая копия ее Зевса-Цезаря – направил свой гнев на Египет. Вообще-то гнев его был обращен на правительницу государства, но в последнее время Гера вполне серьезно соотносила два этих имени – Египет и Клеопатра – как одно целое, не существующее друг без друга. Очнувшись от очередного дурмана, навеянного волшебным сосудом, и отправив очередную жертву «черной вдовы» на смерть, царица вызвала к себе одного из немногих сановников, который мог позволить себе относительно безбоязненно разгуливать по дворцу. Как и Потин – управитель покойного Птолемея двенадцатого, ныне покойного брата и супруга царицы – ее собственный управитель был скопцом. Клеопатра не раз порывалась напоить этого обиженного судьбой человека мальвазией, но… Птулем (так звали скопца) был идеальным хозяйственником, безгранично преданным ей; царственная рука так и не поднялась, чтобы провести сомнительный эксперимент. К тому же Птулем совершенно не пил.

Он был наполовину русским, наполовину евреем: сам после первой не закусывал, и гостям не давал…

В смысле, он не пил вина. Его единственной страстью было собирательство сокровищ в царскую казну. Может, в мечтах он представлял ее своей? Вот эту «мечту» Клеопатра и собиралась сейчас грубо растоптать.

– Птулем, – вкрадчиво начала царица, – ты знаешь, кто такие русские? А евреи?

Царедворец два раза покачал головой в отрицании и боязливо поежился – в словах Клеопатры было столько кровожадного предвкушения, что в голове скопца возникла самая страшная картинка, какую только он мог себе представить. Пустая сокровищница!

– Да, Птулем, – Клеопатра обрушила на его несчастную голову приказ, – за три дня мой корабль должен стать похожим на небесное судно, которым управляют сами боги! Золота не жалеть. Надо – потрать все, но римляне должны быть потрясены богатством и гостеприимством Египта.

– Два года Великая река не разливалась, – попытался возразить царедворец, – чернь ропщет. Скорее мы поразим народ Египта, чем римлян.

– Вспомни про русских, – управитель не заметил, как Клеопатра остановилась рядом – смертельно опасная, несмотря на нежную улыбку на губах, – а еще про евреев!

Устрашенному Птулему оставалось только низко поклониться и выйти из тронного зала. Потрясенный управитель еще не знал, что царица будет сама контролировать весь процесс; еще он не догадывался пока, что у кораблей есть такая характеристика, как грузоподъемность, и что исчисляется она в громадных величинах, которые когда-то назовут тоннами, и что золота в казне… едва хватило!

– Но хватило же?! – Клеопатра милостиво кивнула Птулему, которого оставила в Александрии с новым заданием – пополнять пустую казну.

Корабль Клеопатры действительно был способен заставить подавиться от зависти любого бога. А еще – он сейчас напомнил Гере о родном доме, об Олимпе. Ведь эти золотые украшения, как и легкомысленные, откровенно бесстыдные наряды прислужников и невольниц она извлекла из собственной памяти. И сейчас к неизвестности ее вез маленький кусочек Олимпа. Увы, истинно божественным на нем был только Грааль, да, пожалуй, сама Клеопатра-Гера.

– На одного римлянина, – решила царица, – за глаза хватит…

Ровно через три дня повелительница Египта принимала Марка Антония, сидя в копии трона Геры, на палубе корабля, потрясающего своей роскошью и необычностью. Обычай требовал ей самой просить о аудиенции правителя Великого Рима. Однако расчет мудрой египтянки, основанный на донесениях многочисленных лизоблюдов из числа римских посланцев, оказался верным. Марк Антоний был подобен сороке – любил все яркое, сверкающее, необычное. Он и сам был похож на эту вороватую птицу. Мелкий, остроносый, разодетый в черно-белые цвета и беспрестанно стрекочущий свои и чужие слова.

Остановившись перед Клеопатрой, которая соскочила с трона и сейчас стояла, покорно склонив голову, Антоний выставил вперед ногу в сандалии с ремнями, глубоко впившимися в тонкую ножку, и разразился целой речью, которая оглушила царицу; заставила ее поморщиться в душе. Потому что в своем «блестящем» панегирике, большей частью состоящем из фраз, позаимствованных у великих умов прошлого (в том числе и у Гая Юлия Цезаря) он славил лишь Вечный город, ну, и немного самого себя. О красоте застывшей перед ним в соблазнительной позе египтянке он не упомянул ни единым словом.