Записки отставного медицин-майора - Владимир Шуля-табиб

— Гвазава, проба сомнительная, делаем внутривенную!

— Натали Лексевна, я кров проливать буду? Ты мине дырка колоть будыш? Пожалста, коли только плати, кали ласка! За одын грамм кров — сто грамм спирт! И яшчэ двести за дырка! С тибе литр!

Наконец-то до нее до ходит, что Бесик — в который раз! — разыграл ее. Лицо ее идет пятнами, она всердцах бьет штемпелем по путевке, словно это не путевка, а лукавая Бесикова рожа.

Бенсик колобком выкатывается из диспетчерской, подмигивает мне и вразвалочку идет к машине. Концерт окончен.

Что ночь грядущая готовит? Ее мой взор напрасно ловит…

Алла принимает ящик с медикаментами, смотрит на меня. Смена началась…

— Троечка, 11-ый переулок Шмидта, 54, У женщины болит голова, вызывал муж, очень пьяный…

В нашем маленьком белорусском городке есть улица Шмидта и двенадцать переулков его имени. Никто, включая горисполком, не знает, о каком Шмидте идет речь: то ли легендарный черноморский лейтенант Петр Шмидт, то ли ученый полярник Отто Юльевич Шмидт? Да это и неважно: никто из них никогда здесь не был и никакого отношения к городу не имеет.

— Возле нужного нам дома стоит милицейская машина. Ого! Дело в том, что причины головной боли бывают разные: грипп, мигрень, высокое давление. А так же топор, молоток, полено… В данном случае это кочерга. Короткий осмотр убеждает: женщина мертва. Глубокое проникающее ранение в голову с переломом височной кости. Спокойно-усталое выражение лица, никаких следов борьбы. Похоже, убита во сне. Ей 68 лет, выглядит на все восемьдесят, седые нечёсаные волосы вокруг морщинистого лица без малейших признаков макияжа. Да она и слов-то таких не знает небось…Рядом сидит молоденький лейтенант-участковый, он уже вызвал уголовный розыск, а сам просто из любопытства допрашивает мужа, до сих пор не отрезвевшего, грязного старика в лохмотьях.

— За что же ты убил её, дед?

— Да не хотел я! Только поучить маленько! А то сижу вот тута, она дрыхнет, устала, видите ли! А сама, сука, на пенсии — с чего это ей притомиться бы? И как-то враз понял, блин! Я же её уже лет двадцать, как ни-ни, не трахаю то есть. Так, значит, кто-то другой трахает! А то с чего бы ей уставать-то?! Значит, она меня уже двадцать лет обманывает! Ну и врезал ей…

Собрался было продолжить свои записки, уже настроился на лирическую волну, бумагу достал, новый стержень в ручку вставил, а тут вдруг Пашка Клюев приперся из самого Краснодара, выпить ему захотелось. Вроде как на Кубани не с кем или нечего, вон за две тысячи верст ко мне.

А я не расположен, меня к бумаге тянет, накопилось под самую завязку, чувствую: не выплеснусь на бумагу — завтра буду кусаться, а кусаться мне не положено, мне положено улыбаться.

Только ж это Пашка, ему не откажешь. Я ему жизнью обязан: он меня из горящей бээмдэшки вытащил и бесчувственного тащил на горбу под огнем. И вот он я, живой и невредимый, а Пашка калека. Правда, его покалечило не в тот раз, а много позже, я уже был на другом конце Афганистана, в Имам-Сахибе. Но все равно, я вроде как в чем-то виноват перед ним.

Он вваливается, как всегда, без предупреждения и вносит в мой опустевший холостяцкий дом веселую сумятицу и бардак.

Я всегда рад ему и не рад. Сразу собирается компания офицеров-афганцев — словом, с такого перепоя не сразу и отойдешь.

Покалечило Пашку в короткой схватке на дороге. В его танк всадили штуку из гранатомета, а когда он выбирался, пуля угодила в поясничный отдел позвоночника. И вот — полчеловека. До пояса — чернокудрый красавец, здоровяк и, как говорили в нашей десантной бригаде, «половой разбойник». Ниже пояса — кисель, труп, кое-как заправленный в штаны. Жена Пашку бросила, как только узнала о его ранении. Ну, это, положим, понятно, ей здоровенный кобель нужен, Пашка же теперь в сексуальном смысле абсолютный ноль. А ведь был ас!

Но удрала она по-скотски: забрала все шмотки, деньги, и остался он в старом танковом комбинезоне — в чем привезли из госпиталя. Да еще наши военные чиновники поиздевались над беднягой: где-то по дороге затерялись документы, что ранен в бою, так что не знали, как ему платить: то ли как инвалиду войны, то ли инвалиду армии, а то и вовсе жертве несчастного случая — и не платили вовсе, без малого год тянулась эта канитель. Спасибо командиру полка: велел офицерской столовой кормить Пашку бесплатно, да офицеры с получки скидывались по червонцу-другому на сигареты, на водку товарищу, на пиджачишко да штаны.

И вспомнился вдруг тот кабульский подполковник, который принимал у меня Лешку Смоляка: был бы, дескать, это мой друг, я б ему помог упокоиться и не ведать прелестей инвалидной жизни.

Лешка, помнится, мечтал завести семью, детишек, да все никак не мог найти достойную избранницу: парень он, как и Пашка, был броский, девки к нему липли, и не нашлось ни одной, которая б устояла дольше второго свидания. А он искал именно такую…

Пашка молодец, не раскис, каким весельчаком был, таким и остался.

Никто, ни одна живая душа не слышала Пашкиных жалоб и стонов. Но ведь я-то врач, я-то знаю! И где болит, и как, все знаю. И ослепительная улыбка при расширенных до предела зрачках меня не обманет, так-то вот…

А главное, я целый — он калека, и не дает мне покоя этот «твардовский» комплекс. Помните? Ну, там, где «все же, все же, все же».

Словом, надрались мы с Пашкой так, что и от воскресной рыбалки пришлось отказаться. И проснулся поздно, и с такой похмелюги садиться на мотоцикл…

С похмелья меня почему-то тянет на стихи. Да-да, не удивляйтесь, прямо прет из меня какая-то рифмованная дребедень, неудержимая, как блевотина:

Ничего не случилось,просто слякоть и дождь,Нас окутала всех промозглая осень,Это сырость и плесень,И холодная дрожь,Это больОт мучительно ясных вопросов.Ничего не случилось…Может, в том и беда?Почему этот мир,Погрустневший, как осень,Не взорвался в отчаянье,А молчит, как всегда,Когда наших убитыхВ самолеты уносят?И в расползшейся глинеВязнет мокрый сапог,Вязнут мысли и чувства,Вязнут лучшие годы.Почему среди тысячЦветущих дорогНам досталось вот этоГнилое болото?

Где-то валялся кусочек мускатного ореха — или я сжевал его когда-то раньше? Через три часа на дежурство, а от меня, надо полагать, за версту несет перегаром. Но если уж все равно разит, стоит ли мучиться, не позволять себе опохмелки? Есть ведь аварийный запас. И, в конце концов, я не знаю, что хуже: отупевший, мало что соображающий от головной боли доктор или чуточку, самую малость поддатый, зато уверенный в себе, в своих знаниях и уменье? Врачу, исцелися сам, наказывал умница Гиппократ, так почему я должен игнорировать завет великого лекаря?

Оно так, но… закон: на дежурстве, как за рулем, ни грамма. Холера им в пуп, законодателям чертовым!

Отсырела гитара,Отсырели слова,Отсыревшею спичкойНе зажечь сигарету,И в холодной печуркеСырые дроваВсе шипят и шипят:«Наша песенка спета!».Не ищи ты причиныИ себя не тревожь,Ведь останется боль,Не исчезнут вопросы.Ничего не случилось,Просто слякоть и дождь,Нас насквозь пропиталаПромозглая осень.

А черт с ним! От доброй половины моих пациентов несет таким амбрэ, что моего и не учуют. И вообще запах перегара у нас — родной.

С богом! Как говаривал мой афганский комбриг Саша Король, нехай сдохнут! За то, наверно, и Героя получил. Где-то он теперь? В академии, знаю, не удержался и сигналов не подает.

И к дьволу все афганские ассоциации! Это все Пашка. Моя женушка тоже удрала, не дожидаясь, правда, пока меня убьют или покалечат. Забрала детей — и к маменьке под крылышко. Потом вернулась, где-то через год после моего возвращения из Афгана. Ненадолго. Пожила в гарнизоне, пока меня не загнали в Чернобыль. Она ведь шибко образованная, испугалась: слабак приедет. И быстренько смылась…

Ну-с, вот я и в форме. Пожую сухого чайку и двину помалу. А по дороге вспомню одну историйку — а все Пашка, Пашка!

Значит, так. Получили вызов: мужчина, пятьдесят четыре года, плохо с сердцем. Едем. Двухэтажный домик. На втором этаже приоткрытая дверь. Характерный дух холостяцкого жилья — еще не входя, знаю: женщины здесь нет. Тут уж, поверьте, я никогда не ошибаюсь.

В комнате кровать, два стула, полка с книгами — почти сплошь мемуары об Отечественной, книга о войне, об армии. Наш брат, офицер. На самом верху полки коллекция пустых бутылок. Судя по ним, наибольшими симпатиями хозяина пользуется спирт «Royal» — паршивое, между прочим, пойло.

На столе пепельница — гильза от 120-миллиметрового снаряда — «На 120 000 тысяч окурков», как говаривал комбат Саша Король. Старенькая магнитола «Эльфа».