Записки отставного медицин-майора - Владимир Шуля-табиб

Играть расхотелось, разбрелись по своим саманным апартаментам. Меня зачем-то позвали летуны.

Через полчаса прибегает солдат:

— Товарищ старший лейтенант! Карацуп помирает!

Бегом к нему. Его выворачивает натзнанку, лицо зеленовато-серо-бледное. Ну, как обычно, промыл ему желудок, глюкоза, гемодез, сода — в вену. Откачали. Дышит тяжело, но глаза ясные.

— Дур-рак! Из-под пуль вылез, чтоб от спирта сдохнуть? Героическая смерть — захлебнулся рвотными массами! А жене что писать? Погиб смертью пьяных?

— Ты не слышал, как он кричал!.. До самой смерти этот крик слышать буду!

— Если так пить, завтра уже не услышишь! Ты хоть соображаешь, что чуть концы не отдал?

— Помер так, помер этак, какая разница… А жене пиши, что хочешь… Чеки я ей уже отослал, остальное, по-моему, ей неинтересно.

Как я злился на него! Я еще не знал, как мы будем пить в 1990-м, когда будет рассказана и написана хоть и не вся, но правда об Афгане. Когда Красный Крест выдаст статистику: скольких афганцев мы убили, скольких ранили… Господи, как же они должны нас ненавидеть! А потом во всем обвинили трех покойных старцев из Политбюро. И все, и никто не виноват, не с кого спрашивать.

Только каждый год 15 февраля будут, пока не перемрут, шататься по улицам пьяные «афганцы», с тоскливой злобой в глазах: еще бы не злиться, ведь отняли красивую сказку о «защите южных рубежей», а в ту сказку вложены молодость, здоровье и черт-те сколько жизней. И никому уже они не поверят. Буду с ними шататься и я, и пить буду, и ни одна собака в мире не убедит меня в том, что я еще кому-то что-то должен. Я расплатился сполна. А потом еще восемь месяцев Чернобыля — это уже сверх программы. Только если в Афгане я как медик был необходим, то зачем я торчал в Чернобыле, я не знаю.

Посудите сами: солдаты работают на реакторе, мы, врачи, осматриваем и допускаем к работе. Иногда у них времени нет, и они обходятся и без допуска, в последнее время всё чаще и чаще…У меня, как и у каждого их них, на шее висит счетчик-накопитель, чтоб знать, сколько рентген ты уже схватил. Только счетчики эти закрыты и опечатаны, и после смены, раз в неделю, мы сдаем их в первый отдел, они там снимают показания и вроде бы записывают в карточку каждому. Но сколько ты схватил и что в ту карточку записали, не говорят. Военная тайна. Приходит какое-то время, тебе говорят: стоп, больше нельзя — вот и вся медицинская информация. Тогда зачем я? Даже при отъезде не сказали, сколько. И что мы можем поведать радиационным лекарям, откуда им знать, как надо нас лечить, как прогнозировать наши болячки?

И теснит грудь бессильная злоба, и одно-единственное слово сочится сквозь зубы: у-у, сволочи!

Не знал я тогда, что совсем по-другому буду перечитывать Ремарка и Хэма и удивляться — как же я был глуп и слеп! Они ведь давно уже все сказали, только я не умел слушать.

А кто умел?

Поумнели. И еще умнеем на «скорой». Оттого-то и пошатывает после смены — от водочки. А иначе чем снять стрессы, как-то расслабиться для следующей смены? То-то и оно. Кто долго работает у нас, тот либо становится равнодушной скотиной, либо пьет. И то, и другое — защитная реакция на мерзости жизни, потому что подаются они нам не на десерт, как всем прочим людям, а в качестве основного и часто единственного блюда.

А вот сегодня я не катаюсь. Исполняю педагогическую повинность: веду занятия по оказанию необходимой помощи при травмах и кровотечениях. Здесь, на фабрике художественных изделий, почему-то не думается о травмах и кровотечениях. И народ, волею начальства загнанный в зал, откровенно зевает, потихоньку переговаривается и откровенно ждет, чтоб этот нагоняющий тоску болтун, то есть я, поскорее отбарабанил свое и ушел. А я здесь именно потому, что позавчера они убили своего товарища. То есть они полагали, что спасают, но убили. Угораздило его рядом с фабрикой попасть под машину. А они вместо того, чтобы вызвать» скорую», побыстрее затолкали бедолагу в первую остановленную легковушку и тем самым загнали его в болевой шок, от коего он благополучно и преставился. Но мне они не верят: вечно эта «скорая» винит кого угодно, а сама ползет по-черепашьи.

Даже не то что не верят — просто не слушают, как не слушают и любого другого лектора: всё это, мол, «для галочки».

И вспомнилась другая аудитория — ну, конечно же, афганская. Правда, лектором там был комбат.

…Кишлак этот — мирный, Над некоторыми крышами — палки с красными тряпками — значит, стрелять не будут. Один дед объяснил: мулла, дескать, сказал, что русские боги любят красные тряпки с буквами, у них на аэродроме везде такие тряпки и обязательно с буквами.

На площади в центре кишлака собрался народ. «Духов», похоже, не предвидится. Комбат начинает агитировать — любит он это дело.

— У нас страна, где все богаты и счастливы! И вы такими будете!

Слушают с явным недоверием. Рядом с комбатом на камне, нога за ногу, восседает старлей Кулаков. В пути у него на ботинке оторвалась подошва, он кое-как примотал ее веревкой — прекрасная иллюстрация к комбатовскому гимну — ну, вылитый советский Ротшильд! И драные солдатские маскхалаты тоже, конечно, из гардероба эмира бухарского, никак не меньше.

— Командир! — по-русски спрашивает чернобородый худощавый мужичок в потрепанном, но чистом халате. — А у тебя сколько жен?

Комбат поперхнулся, но справился с растерянностью, ответил с достоинством:

— Одна, конечно.

— Так какой же ты богач, если только одну прокормить можешь? Я бедный, и то у меня две! Ты нищий!

— Это я нищий? — возмутился комбат. — У меня в Ташкенте квартира — четыре комнаты!

Ох и врет, собака! Мы ж рядом живем — не в Ташкенте, а в Азадбаше, такой же дыре, как этот кишлак! И не четыре комнаты, а всего лишь две, и те смежные.

— Так ведь глины вокруг вон сколько! — смеется афганец. — Я могу и десять комнат построить, только зачем они мне?

— А у меня машина есть! — не сдается комбат. — «Жигуль» называется!

Опять врет: стоит у его крыльца задрипанный мотороллер «Вятка». Впрочем, мы всегда врем «для пользы дела». Видимо, дело у нас такое — правда ему во вред.

— Га, зачем мне в горах машина? А сколько у тебя земли, овец? — Земли? — не понял комбат. — Какой земли? Я же не крестьянин, а офицер. И овец у меня нет. Мне деньги платят, и все, что мне надо, я покупаю.

— Афганским офицерам тоже деньги платят, так они землю покупают, овец, коней, верблюдов. У тебя ничего, совсем ничего нет? И жена одна? Мулла говорит, что ты на все деньги, наверно, водку покупаешь, да?

Это уже теплее. Впрочем, афганец этот не знает, что в нашей богатой стране офицер получает меньше офицера нищей Афганщины. На водку-то кое-как хватает, но насчет овец…

И сраженный, но не сдавшийся комбат пускает в ход последний козырь, то бишь меня: аз есмь представитель бесплатной медицины. Настороженно разглядывают меня эти люди, потихоньку отодвигаются от греха подальше: по их понятиям, бесплатно могут только отравить.

Наконец в толпе происходит какое-то движение, на авансцену выдавили какого-то сморщенного нищего дедка — ему, дескать, терять нечего, пусть рискнет для общества.

Дед робко идет ко мне, показывает знаками, что у него болит живот, изжога, отрыжка, я киваю, пальпирую — словом, налицо гастрит.

Вылечить его я, конечно, не в силах, но боль снять можно. Наливаю мензурку новокаина, дед обреченно оглядывается, вздыхает (перед смертью!), пьет, ложится и шепчет какие-то молитвы — изготовился предстать перед Аллахом.

Минут через десять замолкает, неуверенно щупает живот и удовлетворенно-радостно лопочет — жив, мол, и не болит, выздоровел!

Вмиг вся толпа возле меня. Все — больные, у каждого есть какая-то болячка, каждому хочется немедленного исцеления — табиб даст волшебное лекарство, шурави табиб все умеет.

У меня всего лишь одна сумка, четверть часа — и она пуста. У большинства — хроническая дизентерия — чем, скажите, я могу им помочь? Разве что увесистым русским матом, да и то мысленно. Комбат, узнав о дизентерии, сразу же садится на любимого конька.

— У вас все болезни от грязной воды! — вещает он со своего амвона. — В ней плавают такие ма-аленькие, ну совсем маленькие животные, микробы они называются. Вот от них все болезни!

Народ здесь сугубо практический: кто-то сбегал за кувшином, зачерпнул из ближайшего арыка воды, все сгрудились, рассматривают и так, и эдак — нет животных! Все ясно: шурави, то есть русский, врет.

— Да вы не поняли! Док, как объяснить им про микроскоп?

— Специальная трубка с увеличительными стеклами.

— Вот! — радостно подхватил комбат. — Такая труба, а в ней увеличительные стекла! Они же, микробы эти проклятые, такие маленькие, меньше пылинки!

О чем-то посовещавшись, два афганца бегут к дому, через минуту приносят старинный китайский бинокль — бронзовый, с одной-единственной линзой, остальные разбиты. Биноклю лет сто, не меньше.