Про тебя - Владимир Файнберг

Ванная комната оказалась в конце коридора — большое помещение с четырьмя душевыми кабинками и четырьмя умывальниками напротив них. То, что я увидел на стеклянной полочке над первым умывальником заставило меня замереть.

Ну, скажи, объясни, что все это обозначает? Ведь я на самом деле реально мыслящий человек, скорее, даже скептик. Терпеть не могу всякой мистики. Обыкновенный, самый обыкновенный смертный. Отчего же судьба всё время подбрасывает истории, от которых можно сойти с ума?

На стеклянной полочке над умывальником стоял цилиндр из золотистой плетёной соломки.

Тот самый.

У меня хватило воли заставить себя принять душ, побриться. Порой казалось, что все это происходит во сне.

Перед тем как покинуть ванную, я осторожно взял в руки странный предмет и думаю, что догадался о его назначении: это подстаканник. Самый обыкновенный подстаканник без ручки, в который, наверное, вставляют стакан с горячей водой, чтобы не обжечь пальцы.

Оглянувшись на закрытую дверь, я сунул трофей из снов под мокрое полотенце, отнёс в комнату, где все ещё спали водители, и спрятал его на дно сумки. Уверен, что не совершил большого греха. Что эта нелепая вещица теперь по праву принадлежит мне. И когда я вернусь в Москву, ещё попробую задать ей кое–какие вопросы. Ведь не только растения, не только фотографии людей могут отвечать на вопросы посредством мгновенно вспыхивающих в уме картинок…

Ку–ку–ся! Ку–ку–ся… Я перегибаюсь через узкий подоконник. Далеко внизу, в тенистом колодце двора на освещённой солнцем ветке платана вижу, наконец, безмятежно воркующую горлицу.

Знаешь, а все‑таки очень странно сошлось. Подстаканник… Раньше никогда и нигде не мог я видеть подобной вещи. И то, что мы должны были ночевать в Варшаве, а оказались здесь, во Вроцлаве, где меня, словно ждал этот предмет.

В четвёртом часу ночи подъехали к относительно новому зданию, похожему одновременно на небоскрёб и на костёл. Надя долго металась, звонила у запертого входа, пока не вышел заспанный ксёндз в сутане.

А сейчас из окна веет свежестью сентябрьского утра. До сих пор толком не понял, куда я попал. Скорее всего, это международный экуменический центр с молитвенным залом внизу, с аудиториями, библиотекой, общежитиями. С кухнями и столовыми чуть не на каждом этаже. В данный момент я стою на одиннадцатом. Издали слышится беготня, русская речь. В конце коридора появилась Тонечка, зовёт завтракать.

При входе в зал, где уже накрыты столы, слева на стене висит большое распятие. Отец Василий, умытый, с расчёсанной бородкой стоит напротив него в почтительном окружении всей нашей компании. Даже Надя и оба водителя переминаются чуть поодаль.

— Во имя Отца и Сына и Святаго Духа! — торжественно произносит отец Василий.

Вслед за ним все осеняют себя крестным знамением. Повторяют слова молитв. Особенно старается Акын О'кеич. Сбрил щетину со своих несколько бабьих щёк, выспался. Крестится с артистической истовостью. Можно ли было подумать о подобной метаморфозе, когда мы видели его несколько лет назад по телевизору на заседаниях Верховного Совета?

А вдруг я просто пристрастен, и он действительно пришёл к Богу?

Отец Василий громко и вдохновенно молится за нашу страну, за Президента, за власти, за умножение плодов и хлебов.

Уже десятый час. Монашки в чепцах деликатно звякают чайниками и посудой на столах, призывая к завтраку. Даже Тонечка украдкой глянула на часы.

Наконец, духовный пастырь приглашает всех к столам.

Я занимаю свободное место рядом с Колей и Вахтангом и оказываюсь напротив Светланы с её похожей на мальчика юркой матерью. Наискось от меня сидят Георгий и Оля. Он разрезает круглую пышную булочку, намазывает половинку маслом и джемом, подаёт ей.

«Вот и славно, — думаю я, — заботится…»

В зале нет окон. Горит электричество. Но я знаю — там, за стенами, разгорается солнечный день. Торопливо доедаю бутерброд, допиваю кофе. Хочется поскорей уйти, побыть одному в незнакомом городе, смешаться с прохожими, услышать чужую речь… Когда‑то в молодости это называлось — «открытое море приключений».

Вставая, успеваю заметить — мать Светланы шустро сгребает с вазы оставшиеся булочки, сбрасывает их в сумку. Что ж, практично. Обедом нас не обеспечивают. До ужина можно проголодаться. И я жалею, что не успел взять собственную несъеденную булочку.

Оба лифта заняты. Обождав несколько минут среди все прибывающих из столовой соотечественников, в нетерпении сбегаю вниз по лестницам с одиннадцатого этажа. Пусто. Гулко. Чисто. Пойми, я никого не презираю. Просто хочется после этой двухдневной скученности в автобусе побыть одному. Без чужих проблем. Явление соломенного подстаканника из сна, вместе с ужасом, почему‑то вселяет надежды. Сам не знаю на что.

В сумрачном вестибюле уже кучкуются наши, собираются по интересам. Кто — в магазины, кто — в музеи.

Боюсь, что кто‑нибудь остановит, зацепит вопросом, разговором. Проскакиваю мимо отца Василия, мимо пузатенького любителя нумерологии, отворяю тяжёлую дверь.

Голубое небо. Солнце. Теплынь. Куда пойти? Налево? Направо?

Легкий, почти незаметный толчок изнутри разворачивает меня направо, туда, где эта тихая улица впадает неподалёку в широкую, шумную.

И тут из‑под арки ворот несмело выступает Катя — девушка из компании, на которую якобы снизошёл Святой Дух. Ветерок развевает её длинные каштановые волосы, играет подолом синего с белой оторочкой платьица.

— Уже позавтракали? Извините, пожалуйста, мне очень нужно с вами поговорить.

— Слушаю, Катя.

— Если можно, не здесь.

На красный свет мы перебегаем перекрёсток, сворачиваем налево. Катя всё время оглядывается.

— Боитесь, что Миша и Лена застукают вас со мной? — Я уже догадываюсь — эту бесхитростную девушку раздирают сомнения.

Мы проходим под гулким виадуком, сворачиваем направо и неожиданно оказываемся в самом центре города. Почему‑то вижу со стороны, как иду по солнечному тротуару рядом с хорошенькой девушкой среди блеска зеркальных витрин, вспоминаю о том, что соломенный подстаканник из снов лежит сейчас в моей сумке.

— Катенька! Хотите мороженое? Вон кафе. Посидим. И вы мне все расскажете. А то боюсь, у вас голова отвинтится. Так часто вы оглядываетесь.

— Хорошо, — соглашается Катя. — У меня есть деньги.

Входим в маленькое кафе. Десяток столиков, накрытых клетчатыми скатертями. Садимся. Из‑за стойки бара выскакивает официант, подаёт меню.

— Катенька, выбирайте. Сейчас вернусь.

Быстро иду по улице, пока не натыкаюсь взглядом на объявление «exchenche». Пункт обмена валюты располагается внутри магазина радиотоваров, в будке. Сую в окошко двадцатидолларовую бумажку. Угреватый молодой человек в пенсне отсчитывает мне высокую стопку купюр по десять тысяч злотых.

Скажу только тебе: за последние годы — годы моего публичного одиночества впервые безотчётно радостно на душе. Я рад Кате, залитому солнцем Вроцлаву. Вижу сквозь витрину — ждёт за столиком, где уже стоят две вазочки с мороженым.

— Вы ходили менять валюту? — догадывается Катя.

— Ешьте мороженое, растает. А давайте закажем какого‑нибудь вина?!

— Только чур плачу я. Зачем вы поменяли деньги? Ведь мама дала мне целых двести долларов.

Подзываю официанта, заказываю плитку шоколада, две рюмки смородинового ликёра.

— Скажите, пожалуйста, почему вам не нравятся Миша и Лена? Они хорошие.

— Катенька! Так я и знал, предчувствовал, о чём пойдёт разговор… Я, по–моему, не говорил, что они плохие.

— Не говорили, — соглашается Катя и, дождавшись, когда официант составит с подноса на столик все заказанное, сообщает. — Отец Василий тоже не верит, что на них снизошёл Святой Дух. Говорит — прелесть. Не в том смысле, что хорошо, прелестно, а в смысле — заблуждение.

— Катенька, насколько я понял, на вас тоже почил Святой Дух?

— Ну вот, вы смеётесь, а у Лены, когда на неё снизошёл Святой Дух, перестали болеть зубы.

— А что случилось с Мишей?

— Жена два года не давала развод. Дала, — Катя уже сама смеётся, добавляет. — А я сдала весеннюю сессию. Даже по английскому пятёрка.

— Катенька, вы тоже видели этих людей из Америки? Кто они такие?

— Миша и Лена приглашали меня на их собрание. Знаете как мне понравилось! У них община. Вместе молятся, вместе поют. С бубнами, гитарами…

— Катенька, извините меня, ради Бога. Я ничего в этих сектантских делах не понимаю. Только не кажется ли вам, что песни эти просто бездарны. А для меня это тест. Христианство не имеет права быть бездарным. Вот и все.

— Ну конечно, это самодеятельность. — Катин взгляд вдруг устремляется на окно.

Оказывается, там, на улице, остановились и смотрят сюда Миша, Лена, Георгий, Оля и Акын О'кеич.