Дневник отчаявшегося - Рек-Маллечевен Фридрих

Все это может быть. И только уточняет мой диагноз. Я даже не верю, что этот человек был особенно аморальным по своей природе — квалификация великого преступника сделала бы ему слишком много чести. Если бы немецкое правительство создало мастерскую этому монстру, оплатило бы прессу, которая прославила его как величайшего художника всех времен и народов, своевременно удовлетворив таким образом его чрезмерное тщеславие, полагаю, его направили бы на вполне безопасный путь и он никогда бы не подумал поджечь мир. Нет, я не верю в его качества Борджиа, я верю, что инстинкт подавления явно ничтожной и глубоко заблуждающейся личности соединился с прихотью истории, которая, как когда-то в случае с дубильщиком Клеоном, позволила немного поиграть рычагами ее великого механизма. Я считаю, что все это совпало с горячкой целого народа. Да, я верю, что жалкий, выпущенный из стриндбергского ада демон, как в былые времена Бокельсон, совпал с моментом вскрытия абсцесса, что он пришел как воплощение мрачных, однако вполне усмиренных желаний масс… о, истинный и правдивый, как его мюнстерский предшественник, как фигура какой-нибудь немецкой легенды о привидениях.

Я увидел его потом вблизи еще раз. Именно в ту, полную предчувствий, осень 1932 года, когда Германию начало лихорадить. Мы с Фридрихом фон Мюкке ужинали в мюнхенской «Остерии Бавария», когда он вошел в ресторан, один, без обычных телохранителей, и занял место за соседним столиком. Он сидел там среди немцев, уже могущественный человек… чувствовал, что мы наблюдаем за ним и критикуем, чувствовал себя поэтому очень неудобно и сразу же принял воинственный вид мелкого чиновника, который вошел в дорогой ресторан, но теперь, когда занял место, требует за свои большие деньги, «чтобы его обслуживали и обращались с ним так же хорошо, как с благородными господами по соседству».

Да, вот он и сидел там, сыроед Чингисхан, трезвенник Александр, Наполеон без женщин, бисмаркианец, которому пришлось бы пролежать в постели добрых четыре недели, если бы кто-то насильно скормил ему хоть один бисмарковский завтрак…

Я приехал в город на машине, в то время, в сентябре 1932 года, улицы были уже небезопасны, поэтому у меня наготове был пистолет и я мог бы легко застрелить его в почти безлюдном ресторане.

Я бы сделал это, если бы осознавал роль этого наглеца и предвидел наши многолетние страдания. В то время я принимал его лишь за героя юмористической газеты и не стал стрелять. Да это было бы и бесполезно, наше мученичество уже предрешено на высшем совете, и даже если бы он был привязан к железнодорожному полотну, то приближающийся скорый поезд заранее бы сошел с рельсов.

Сегодня много говорят о покушениях, которые предпринимались и проваливались. Так оно и продолжится, и ему будет сопутствовать удача, пока не придет час. Когда он наступит, гибель будет подкрадываться к нему со всех сторон — даже из тех углов, о которых никто не подозревал. В течение многих лет (и это как раз относится к ныне успешной стране демонов) бог будто спит. «Но если угодно будет Господу, — гласит русская пословица, — то и веник выстрелит»[38].

Май 1937

Новый скандал сотрясает Германию. Путци Ганфштенгль[39], отпрыск известной мюнхенской издательской семьи и до сих пор enfant gâté[40] всей гитлеровщины, в одночасье лишается милости и низвергается богами нелепейшим образом. Холодным февральским утром его заманивают в самолет, направляющийся якобы в Испанию, пытаются сбросить во время выполнения мертвых петель, и когда из-за хладнокровия и немалой физической силы этого человека все же отказываются от таких попыток, самолет сажают в открытом поле в десятиградусный мороз и разыгравшуюся снежную бурю. И вот в городском костюме и обуви на тонкой подошве этот любимец богов оказывается где-то в гиперборейских лесах Тюрингии, едет обратно в Берлин и обнаруживает, что его управление — а он был руководителем зарубежной пресс-службы — закрыто. Английский посол сэр Эрик Фиппс, который уже позаботился о Брюнинге и министре Тревиранусе[41] во время путча Рёма, расправляет над ним крылья своей защиты и помогает бежать в Англию.

Причиной такого довольно необычного отстранения от должности стали слишком критические высказывания Ганфштенгля о вмешательстве Германии в дела Испании, и, кроме того, защищая одну кинокомпанию, он затронул интересы министра пропаганды. Говорят еще, что в пьяном виде Ганфштенгль неосторожно проговорился в парижском кафе о тайных связях Гиммлера с Тухачевским[42] и его людьми, которые в то время сидели на скамье подсудимых в Москве, — эти высказывания были перехвачены агентами Сталина и привели к раскрытию всего заговора. Как бы то ни было, Ганфштенгль, с которым я ужинал в мюнхенской «Регине» всего несколько недель назад и который показался мне человеком приятным, умеющим хорошо держать себя, сидит сейчас в Англии, обиженный, а поскольку он является последним живым свидетелем, знающим тайну пожара Рейхстага, в Берлине опасаются худшего и, чтобы предотвратить постыдные разоблачения, отправляют восьмидесятилетнюю мать Ганфштенгля в Лондон, чтобы та заверила сына в Salva guardia[43] германского правительства, и особенно господина Геринга, в противном случае…

В противном случае! Ганфштенгли связаны с Германией всеми экономическими интересами, находятся здесь и подвергаются вмешательству государства. Мать едет, но сын никак не соглашается и заявляет, что хорошо знает цену обещаниям Гитлера и Геринга. Таково было состояние поучительного дела еще несколько дней назад. Я завтракаю вместе с господином Арно Рехбергом[44] у сестры Путци — Эрны, которая много лет назад, после неудавшегося переворота в Фельдхеррнхалле, спрятала Гитлера в своем доме и до сих пор фактически может считаться «Lady patroness» Третьего рейха. Сейчас она кипит от ярости, перекладывая всю вину в этом скандале на Геббельса, обвиняя его в зависти, мстительности и припоминая ему старую историю, известную до сих пор лишь в общих чертах. Поздней осенью 1933 года, когда она жила в уединенной вилле к востоку от Мюнхена на окраине пригорода Богенхаузен, кто-то в ее отсутствие проник к ней в дом, перевернул все на письменном столе, но не нашел того, что искал, — господин Гиммлер, к которому она обратилась за помощью, объяснил ей после завершения расследования, что это была выходка очень высокого лица, недосягаемой величины для него, и что целью преступления, вероятно, были не только ее письма, но и ее жизнь. Поэтому он отказывается делать что-либо еще и настоятельно советует ей переехать в город. Она прислушивается к совету и рассказывает мне, что «высокопоставленным лицом» был господин Геббельс, который был заинтересован в получении некоторых писем, адресованных Гитлером, чтобы в чрезвычайной ситуации, например после потери должности и бегства за границу, использовать их против своего Господина и Владыки. Забавный случай, ведь наш великий, но по росту невысокий Маниту в так называемую эпоху борьбы, говорят, добивался любви этой невероятно высокомерной женщины, формы которой напоминали известную бронзовую статую Баварии. Вот так мы и живем в Германии. Кстати, у Эрны Ганфштенгль завтракает с нами молодая англичанка, она из тех, кого воспринимают как нечно среднее между девушкой из рекламы туалетного мыла и архангелом. Ее зовут Юнити Митфорд[45], и она сидит в Оберзальцберге при дворе герра Гитлера, намереваясь стать кайзершей Германии и добиться великого примирения между Германией и Англией. Что ж, эта преуспевающая дама и он, самый великолепный из всех: bon voyage…