Психоаналитические идеи и философские размышления - Валерий Лейбин

Только в конце XVIII столетия медицина активно вторглась в сферу человеческого духа и появилось новое направление – психиатрия, которая сперва робко, но со временем все настойчивее стала заявлять о своих монопольных правах на облегчение страданий психически больных и исцеление человеческой души от недугов нервно-психического характера.

В настоящее время роль психиатра в процессе лечения психически больных людей чрезвычайно возросла. Отечественный врач-психиатр Г. Блинов так характеризует происшедшие изменения: «У человека, как только он стал человеком, возникла потребность поведать кому-то о своих радостях и особенно о печалях. Неспроста в христианстве существует таинство исповедания в грехах. Но теперь религия почти ушла от нас. И люди каются в прегрешениях и сетуют на невзгоды при встрече с друзьями, в разговоре со своими близкими. Если же человека настигла невыносимая боль душевная, когда мир его пошатнулся и, как говорится, кризис быта стал кризисом бытия, – тут нужен на какое-то время особо квалифицированный наставник. Именно мы, психиатры, изучающие методы лечения словом, внушением, – именно мы сегодня более, чем кто-либо, годимся на эту роль» (Блинов, 1974, с. 6).

Как было показано выше, случаи единичных и массовых психических заболеваний были известны с давних времен, когда медицина делала еще только свои первые шаги. Многие мыслители того периода пытались объяснить природу психических заболеваний. Широко распространенному в то время взгляду на божественное происхождение безумства они стремились противопоставить земные причины возникновения психических расстройств. Гиппократ был одним из первых, кто акцентировал внимание на материальных основах психических нарушений. Другие мыслители занимали двойственную позицию в этом вопросе, полагая, что безумие, неистовство имеют как божественные, так и сугубо человеческие источники. Последнего взгляда придерживался, в частности, Платон, который считал, что неистовство бывает двух видов: «…одно – следствие человеческих заболеваний, другое же – божественного отклонения от того, что обычно принято» (Платон, 1970, с. 204).

Из платоновского понимания неистовства и безумства вытекали два следствия: человек, впавший в безумство, не обязательно должен быть больным, а неистовство – далеко не всегда зло, ибо из него могут проистекать и величайшие блага для человечества, если оно является даром божиим.

В подтверждении своей точки зрения Платон приводил примеры из жизни Древней Греции, где прорицательницы и жрецы в состоянии неистовства сделали много хорошего для Эллады, в то время как, будучи в здравом рассудке, они едва ли приносили какую-либо пользу людям. Рассматривая неистовство божественного происхождения как благо, Платон в своем знаменитом диалоге «Федр» ссылался на то, что «те из древних, кто устанавливал значения слов, не считали неистовство (mania) безобразием или позором – иначе они прозвали бы „маническим“ (manice) то прекраснейшее искусство, посредством которого можно судить о будущем» (Платон, 1970, с. 179).

Если Гиппократ исходил из того, что психические болезни связаны с телесными причинами, обусловлены какими-то процессами, происходящими в области мозга, то другие мыслители прошлого подчеркивали психическую составляющую безумства. Произошло своеобразное разделение труда в лечении психических заболеваний: медики пытались установить телесные очаги психических расстройств, философы – душевные волнения, приводящие к умопомрачению. «Как от медицины нет никакой пользы, если она не изгоняет болезни из тела, – замечал Эпикур, – так и от философии, если она не изгоняет болезни души» (Антология мировой философии, 1969, с. 360).

В Древней Греции важными средствами терапии были всевозможные философские дискуссии, нацеленные на прояснение сознания человека и освобождение его от ложных убеждений, вакхические празднества, устраиваемые для того, чтобы снять накопившуюся в человеке безумную энергию или неистовую страсть, а также театрализованные представления, предназначенные как для самоочищения, катарсиса, так и для эмоционального воздействия на массы. Другое дело, что подобная терапия не всегда вела к устранению психических расстройств, поскольку во время вакхически празднеств мог происходить, по выражению Гегеля, «переход от отдельных припадков безумия к полному и окончательному разрушению духа» (Гегель, 1970, с. 225), а театрализованные представления сопровождались подчас случаями массового сумасшествия. Тем не менее эти терапевтические процедуры способствовали разрядке психической энергии человека. Временное проявление болезненного неистовства и безумства сменялось спокойной, уравновешенной жизнедеятельностью людей. Вот почему в Древней Греции уделялось столь пристальное внимание празднествам, представлениям драматического и трагического характера, различным видам искусства. Не случайно Аристотель рассматривал трагедию как одно из эффективных средств катарсиса, очищения души от безумных страстей и всевозможных аффектов (Аристотель, 1957).

Совершенно иной взгляд на безумство сложился в Средние века. Если в Древней Греции определенные формы безумства и неистовства воспринимались как болезнь, которая подлежит лечению, то в средневековье, особенно в позднейший его период, они причислялись к колдовству, подлежащему не лечению, а физическому уничтожению. Правда, начало средневековья не было столь мрачным в этом отношении, поскольку к психически больным применяли, как правило, заклинательные обряды, не сопровождавшиеся физической расправой. «Существует мнение, будто единственной психотерапией всех Средних веков были пытки и казни (главным образом, сожжение на кострах душевнобольных). Необходимо, однако, подчеркнуть, – справедливо писал Ю. В. Каннабих, – что раннее средневековье было почти совершенно свободно от тех суеверных эксцессов, которым предавались позднейшие времена» (Каннабих, 1929, с. 59).

Вместе с тем со временем исцелением от безумия служили уже не вакхические празднества, а мрачные церковные обряды, завершающиеся сожжением на кострах сумасшедших, а вместе с ними и инакомыслящих, которых также объявляли безумцами. В средневековье, как писал Гегель, «смотрели на этот вид неистовства не как на болезнь, а как на святотатственное кощунство, которое может быть искуплено только на костре» (Гегель, 1970, с. 225).

Публичное сожжение на костре безумцев тоже было своего рода «театральным представлением», но не освобождающим человека от раздирающих его страстей, а вселяющим ужас и бесконечный страх перед таинственной силой «бесов» и «демонов», наводняющих человеческую душу. Подобная терапия души, сопровождающаяся насильственным умерщвлением и духа и тела, стала широко распространенной особенно в мрачные дни инквизиции.

В 1484 г. папа Иннокентий VIII выступил с посланием, официально санкционирующим розыск и предание суду людей, продавших душу дьяволу. Два года спустя доминиканские монахи Я. Шпренгер и Г. Крамер написали книгу «Молот ведьм», в которой теоретически обосновывали инквизиторскую терапию безумцев. Впоследствии эта книга была переведена на немецкий, французский, испанский, английский языки и стала своего рода библией, освещающей и оправдывающей терапевтическую практику сожжения инакомыслящих, от здравых еретиков до психически больных, в равной степени рассматриваемых как безумцев, сумасшедших. Так, в Средние века была узаконена инквизиторская терапия, а место врача и философа заняли религиозные фанатики, преданно служившие богу и рьяно изгоняющие «бесов» и «дьяволов» из заблудших человеческих душ путем сожжения на кострах. Массовому распространению безумства, психических болезней была противопоставлена массовая охота за ведьмами и колдунами, сопровождающаяся последующим, не менее массовым возведением их на костер.

В XVI–XVII вв. безумство и неистовство вновь стали рассматриваться в качестве болезней, по непонятным причинам поражающих человеческое существо. Безумцев уже не сжигали на кострах, как в дни инквизиции. Их просто изолировали от общества, заключали в специально отведенные для этого места, которые, вероятно, и были первыми психиатрическими больницами.

Одним из первых учреждений подобного рода стал знаменитый лондонский Бедлам, открытый при Вифлеемском монастыре. Он представлял собой убежище для умалишенных. И хотя, по сравнению с инквизицией, с безумцами стали обращаться более человечнее, тем не менее эта человечность была обличена в жесткие оковы: психически больных приковывали цепями к стене, а надсмотрщики и надзиратели, представленные к сумасшедшим, при помощи палок и других не менее внушительных средств осуществляли «гуманную» терапию.

До современников дошли художественные изображения подобных «психиатрических клиник», дающих красочное представление о «гуманном» отношении врачей к психически больным людям в тот период истории. Например, картина Гогарта «Дом для умалишенных», написанная в XVIII в.