Джойс - Алан Кубатиев

После трудного начала Джойс мало-помалу завоевал Клонгоувз. В классе он был среди первых, чем заинтересовал отца Конми. Джойс не забыл поддержки директора, и когда его биограф много позже описывал Конми как «вполне приличного человека», Джойс недовольно вычеркнул эти слова и вписал: «вежливый и утонченный гуманист». Память Джойса была, как писал Станислаус Джойс, «сохраняющей». Он мог достаточно споро сочинять в уме как поэзию, так и прозу, запоминать и подолгу хранить сочиненное почти без потерь.

Кроме хорошей учебы, он был также отличным спортсменом — этот факт с удивлением открывали для себя его ранние биографы и даже родной брат. Телесная слабость Стивена Дедалуса или, скажем, Ричарда Роуана в «Изгнанниках» отражает скорее отвращение Джойса к таким грубым видам спорта, как бокс или регби. Но домой из Клонгоувза он привез коллекцию кубков за победы в беге с барьерами и спортивной ходьбе, несмотря на то, что был младше и меньше ростом других мальчишек. Крикетом, вполне атлетической игрой, он тоже живо интересовался. Имена великих крикетистов то и дело всплывают в его последней книге.

После своего первого причастия в Клонгоувзе Джойс принял второе имя — Алоизиус в честь итальянского святого Алоизия Гонзага, отказавшегося от титула ради монашеского призвания. В биографии Алоизия было еще одно обстоятельство, поразившее Джойса, — святой не позволял своей матери обнимать его, потому что боялся прикасаться к женщинам. Утонченность ритуалов покорила воображение мальчика, и он детально изучил последовательность действий священника при совершении мессы. Он участвовал в службах у маленького деревянного алтаря, облаченный в соответствующие одежды, взмахивая кадилом и воскуряя ладан. Величие Церкви восхищало его, и это восхищение осталось в нем навсегда. Но понемногу начинали накапливаться и вопросы, во многом порожденные язвительным антиклерикализмом отца: в то время, как пишет сам Джойс в «Портрете…», они выливались только в удивление тем фактом, что Святые Отцы могут быть повинны в грехе гнева или несправедливости.

Приезды в родной дом на каникулы были связаны для него с теплыми воспоминаниями. Джон Джойс был всегда рад его видеть, семья носилась с ним. Эйлин Вэнс все еще жила через улицу, и они были неразлучны вплоть до одного Валентинова дня, когда ее отец послал Джеймсу от ее лица «валентинку», перефразирующую известное тогда стихотворение: «О Джимми Джойс, ты мой милый, ты мое зеркальце, с вечера до утра, ты мне даже без единого фартинга нужен больше, чем Гарри Ньюэлл с его ослом». Гарри Ньюэлл был старым ворчливым калекой, ездившим на своей тележке по Брэю. Эйлин, узнав, какую с ней сыграли шутку, стала так стесняться своего товарища по играм, что много лет краснела при одном упоминании его имени. Он же сохранил стишок в памяти и вставил его в «Улисс», там, где Блум вспоминает, как послал «валентинку» своей дочери Милли.

Когда Джеймс возвращался домой из Клонгоувза, то чаще всего заставал отца и Джона Келли спорящими о Парнелле. Этот несгибаемый человек наполнил своим образом Ирландию. Во множестве обличий он будет являться и в текстах Джойса, в его размышлениях, аналогиях, составляя часть того самого наследия, которое практически не ощущается при переводах на другие языки. Но Джойс поражался, насколько холоден был герой нации даже к друзьям. Он часто вспоминал эпизод, когда Парнеллу вручили чек на 38 тысяч фунтов стерлингов, а он даже не поблагодарил. Многие молодые люди воображают себя Гамлетами; Джойс, как станет ясно из более поздних намеков, воображал себя Парнеллом. Некоронованный король Ирландии тоже вот-вот должен был стать героем трагедии. Доигрывались три последних акта пьесы. Первый — попытка «Лондон таймс» дискредитировать Парнелла, опубликовав письмо, написанное якобы его рукой, где прослеживалась связь пишущего с громким убийством в Феникс-парке, когда от рук фениев погибли министр по делам Ирландии и его помощник. Истинным автором письма оказался журналист Ричард Пиготт, с сыновьями которого Джойс учился в Клонгоувзе. В феврале 1889 года он был разоблачен по допущенной им орфографической ошибке — вместо «hesitancy» (нерешительность, колебание) он написал «hesistancy». Ошибка эта забавляла Джойса всю жизнь, и большой кусок «Поминок…» построен именно на ней. Однако Пиготта чувство юмора не спасло. После скандала он покончил с собой, и учителя-иезуиты посетили каждый класс, прося школьников не сообщать ужасную новость его сыновьям. Но один школьник все же сделал это, и сцена была жуткой.

Отмщенный Парнелл достиг пика популярности, репутация его была невероятно высока. Его округ встал за него стеной. Но за день до Рождества того же года капитан Уильям Генри О’Ши подал прошение о разводе со своей женой Китти по причине ее супружеской неверности, где указал Парнелла как соответчика. Десять лет он терпел эту связь (в немалой мере из-за того, что его жена могла стать, но так и не стала наследницей своей богатой тетушки) и в 1886 году получил кресло в парламенте от Голуэя как награду за молчание. Поначалу Парнелл демонстрировал редкостную силу духа, не давая партии развалиться в разгар громкого скандала; его заместитель Тим Хили настойчиво убеждал остальных, что вождя нельзя покидать, когда земля обетованная уже показалась на горизонте. Однако вскоре под давлением католических епископов, а затем и Хили, к которому присоединились бывшие соратники, Парнелл потерял лидерство в партии, а в октябре умер, раздавленный поражением.

Поражение Парнелла всегда расценивалось его приверженцами как итог тройного предательства — капитана О’Ши, Хили и епископов, которых ставили в один ряд с Пиготтом, и слово «предатели» прочно закрепилось в представлениях Джойса о своих соотечественниках. Взрослым он видел все более четкие параллели между своей непростой судьбой и уделом Парнелла; в 1912 году он напрямую сравнивает их в своих стихах.

Для Джона Джойса падение Парнелла трагически совпало с утратой собственного благополучия: оно словно отсекло добрые старые времена и оставило ему лишь тусклое настоящее. Он делал всё, чтобы спасти вождя: даже ездил в Корк, уговаривая своих арендаторов, пока они у него еще были, голосовать за кандидата Парнелла. Его антиклерикализм стал еще свирепее, он ненавидел всех священников, особенно архиепископа Уолша и Лоуга, «мешок с требухой из Армы». Но гнев на Хили и «банду Бентри» был сильнее. На митинге в Королевском театре он публично крикнул Хили: «Предатель!»

Вскоре после смерти Парнелла девятилетний Джеймс Джойс, так же разгневанный, как и его отец, написал стихотворение, разоблачающее Хили, под названием «Et Tu, Healy»[6]. Отец был настолько польщен, что отдал его напечатать и раздавал своим друзьям. Стихотворение не сохранилось, но Станислаус Джойс вспоминал, что Хили в нем сравнивался с Брутом, а Парнелл — с Цезарем и даже Христом. Оно заканчивалось смертью Парнелла, уподобленного орлу, с высоты взирающему на копошащуюся в грязи массу ирландских политиканов. Экземпляр отец послал в Ватикан: ответа не последовало.