Загадочная Московия. Россия глазами иностранцев - Зоя Ножникова

А еще в Кремле до сих пор старые переводчики рассказывали, как в свое время переводилось для русских Священное Писание. Лет за двадцать до этого[9] великий князь московский Иван III женился на племяннице последнего византийского императора Константина[10] Софье Палеолог, и вслед за нею несколько десятилетий тянулось в Москву множество греков. Среди них было немало достойных людей, и первым многие считали великого богослова и философа Максима Грека. Именно с его помощью русские переводчики переводили Библию. Делалось это сложно, но четко. Максим Грек, плохо знавший по-славянски, диктовал перевод с греческого на латинский, а несколько русских переводчиков — толмач Влас Игнатьев, Дмитрий Герасимов, монах Сильван и переписчик Михаил Медоварцев, — их имена помнили в Москве еще в бытность там Барона, — переводили с латыни на церковнославянский. Один из переводчиков, как рассказывали Барону, читал вслух по-латыни, другой, сидя рядом, со слуха переводил на русский, монах, тоже со слуха, произносил фразы так, как они должны звучать по канонам церковнославянского языка, и диктовал это писцу, поминутно заглядывая ему через плечо, дабы исключить ошибки. Способ перевода был труден, зато плодотворен, и с тех пор многие его переняли.

Барон с удовольствием припоминал эти, вроде бы не идущие к делу, подробности. Однако он мог писать в своем будущем труде все, что считал нужным и ему казалось интересным постичь тайный ход мысли русского дипломата старинных времен. Тот сумел поместить свою мысль на кончике пера итальянского историка, на книгу которого о жизни русских, их истории, военном деле и хозяйстве опирались многие позднейшие авторы, в том числе и сам Герберштейн.

Сигизмунд Герберштейн

Книга Сигизмунда Герберштейна «Известия о делах Московитских», ее самое первое, венское, издание 1549 года тоже, конечно, была у Барона. Он знал, что Герберштейн издавал свою книгу много раз, всегда немного по-разному, на разных языках — то по-немецки, то по-итальянски, то на латыни, но считал, что первый взгляд самый верный, и решил не пытаться сравнивать разные выпуски одного и того же труда. Барон высоко ценил Герберштейна и считал его непревзойденным дипломатом, верным, умелым и удачливым исполнителем воли могущественных Габсбургов — Максимилиана I, Карла V, Фердинанда I. Для Герберштейна дипломатия стала делом всей жизни, что в его время было величайшей редкостью. Он возвел дипломатические переговоры в ранг высокого искусства. Ему, Герберштейну, подражали, его наставлениям вот уже второе столетие следовали имперские послы и дипломаты других европейских стран. Герберштейн был первым дипломатом своего времени, звездой габсбургской короны. К этому негласному титулу Барон сам стремился всю жизнь и, похоже, достиг его. Во всяком случае, просьба императора, высказавшего желание послушать, что он, Барон, скажет, показала, насколько велико доверие императора к своему старому слуге.

Герберштейн не раз бывал в Московии и писал о том, что видел сам. А если чего-то сам не видел, то так и сообщал:

«Мне рассказывали, я этому не поверил, но все же передаю вам».

Как писатель Герберштейн стоял, по мнению Барона, выше всех своих предшественников и выше многих последователей, как бы вне всякого ряда. Барон считал, что трудно создать преамбулу к описанию Московии лучше, чем это сделал Герберштейн, и готов был взять его слова эпиграфом к собственной будущей книге:

«После того как много говорилось и писалось о полночных странах мира, особенно о горах и истоках знаменитых рек, равно как и об обычаях и образе жизни народов; после того как было отправлено не одно посольство к великому князю в Москву, которые сообщали о том много необычайного и даже кое-что совсем невероятное, случилось так, что и мне было поручено отправиться послом в те страны: в Польшу и Литву к королю Зигмунду и в Москву к великому князю Василию. Господин Матвей Ланг, кардинал зальцбургский, человек весьма известный, опытный и почтенный, со всей серьезностью убеждал и увещал меня запоминать тамошние события, что я и делал с усердием, как памятуя о его советах, так и сам по себе, и записывал все настолько хорошо, как только мог.

Но после кончины императора Максимилиана я был еще раз отправлен в те края нынешним римским королем и моим всемилостивейшим господином Фердинандом, причем мне было особо поручено и наказано разузнать религиозные обряды и прочие нравы и обычаи народа. Посему я снова расспрашивал и разузнавал о том, что записывал раньше, и то, что было многократно подтверждаемо многими свидетелями, принимал за достоверное.

Хотя я совершил множество далеких путешествий, всякий раз с важным посольством: к королю Христиерну в Данию, к курфюрстам майнцскому, саксонскому, бранденбургскому и к двум братьям герцогам мекленбургским; также в Зальцбург, Айхштетт, Баварию, несколько раз в Швейцарию и затем в Венгрию; через Венецию, Феррару, Болонью, Рим и Неаполь верхом, а оттуда в Испанию морем, в Сардинию, Минорку, затем Ивису и Майорку, где меня застала сильная буря, затем через Францию, Пьемонт, Милан, Брешию, Верону, Виченцу и Фриуль снова на родину; неоднократно в Венгрию и Чехию; много раз в Польшу и Литву, а также к немецким князьям, а затем ко всемогущему и удачливейшему Сулейману, императору турецкому, — я ничего не писал о тех краях, о нравах тех народов, ибо множество почтенных, известных и ученых мужей бывали там и бывают постоянно, о чем и писали, так что я не считаю возможным сделать это лучше их.

Но о тех краях, в которых никто из писавших о них до сих пор не бывал, да и сейчас редко кто бывает, я хочу, по приказу и по дружескому совету, довести до общего сведения, что я видел сам и что узнал благодаря согласному свидетельству многих. Я надеюсь, что для того, кому доведется побывать в тех странах или говорить с теми, кто приедет из тех стран, мои записки послужат основанием разведать все еще более подробно, дабы внести более определенности в знания о предмете, столь долго пребывавшем в неизвестности. Встречая — и неоднократно — в моих писаниях такие вещи, какие я почерпнул из тамошнего историописания и перенес сюда, пусть любезный читатель примет во внимание, что я ничего не хотел менять в пересказе того, что беру оттуда, желая привести как достоверное, так и их заблуждения.

Поэтому я очень прошу всех, кто будет держать в руках мою работу, как она есть, благосклонно принять и прочесть ее и с пользой для себя применить мой многотрудный опыт, ибо я писал это ради общей пользы, пусть худо, но правдиво».

Барон охотно подписался бы под каждым словом своего далекого предшественника, хотя не всегда и не во всем бывал с ним согласен.

Александр Гваньини

Герберштейн писал таким ярким языком, так правдиво, так правдоподобно (это тонкое различие открывалось далеко не всем читателям), что почти все, кто писал после него, нередко просто повторяли его книгу. Веронец Александр Гваньини, к примеру, через тридцать лет после Герберштейна издал собственную книгу, очень большая часть которой состояла из выписок, сделанных из «Известий о делах Московитских». Гваньини, кстати, сам в Московии не бывал, хотя долгие годы провел на службе польского короля. Правда, он дополнил своего негласного учителя Герберштейна описанием тирании Ивана Васильевича Грозного, страницами яркими и жестокими. Всегда ли достоверными? Барон твердо решил, что его труд не будет простым описанием деяний московских государей, смут, мятежей и казней, что нередко сотрясали Московию. Император ждал от него иного, не истории, но наставления для будущего.

Иоганн Георг Корб

Вспомнив об этом, Барон призвал своего главного секретаря и посоветовал ему, чтобы тот, разыскивая старые записки, старался по возможности избегать излишне жестоких описаний. Барон, в молодости служивший в войсках императора и отличавшийся незаурядной храбростью, теперь не любил грубости и насилия, и старался, если получалось и если это не шло вразрез с кодексом чести солдата и дипломата, уклоняться от них. Существовала и более серьезная причина для смягчения его будущего повествования. Он не хотел, чтобы его труд постигла печальная судьба книги Иоганна Георга Корба, которая не понравилась русским. «Дневник путешествия в Московское государство» вызвал гневные отклики русских. К Барону в свое время попало письмо русского резидента в Вене князя Голицына, который писал главе Посольского приказа Головину Федору Алексеевичу: