Моя книжная полка. Мои собратья по перу. - Нина Воронель

Поначалу «Шурик вовсе ни о чем не думал: он дышал, бежал, ... и летел, и парил, и опускался, и снова поднимался... И всё это счастье совершенно было невозможно без этого природой созданного чуда — женщины с её глазами, губами, грудями и тесной пропастью, в которую проваливаешься, чтобы лететь... Никаких там ляжек, никакого лишнего мяса. Только оно одно, нужное...» 

Когда перед ним впервые предстало крупным планом это одно, нужное, Шурик «подивился, как затейливо всё устроено: в слабом свете настольной лампы, отвернутой к стене, на него смотрели красные лепестки выпуклого цветка...».

Конечно, только женщина могла так «это нужное» описать – никакой мужчина, каким бы изощренным Виктором Ерофеевым он себе ни казался, не решился бы написать такое. И никакой мужчина не догадался бы, чего и как хочет от него женщина:

«... именно в этот момент он понял, чего от него ждут. И ещё он понял, что она в смятении и про¬сит у него помощи. Она была так красива, и женственна, и взросла, и умна. И хочет от него так немного... Да ради Бога! О чем тут говорить? «Господи, как всех женщин жал¬ко, — мелькнуло у Шурика. —- Всех...».

Это был первый шаг Шурика от простого наслаждения к выполнению нравственной миссии. Дальше уже пошло легче:

«...они гладили друг друга — утешитель¬но — по лицу, по шее, по груди, они просто шалели от жалости ...они лежали, тесно прижавшись, и лишь тонкий сатин чёрных трусов был единственной преградой, а в пальцах её уже был зажат предмет любви и жалости...

Шурик теперь лежал на спине, еле дыша. Он знал, что долго ему не продержаться, и он держался до тех пор, по-ка ...не брызнул в чёрный сатин полным зарядом мужской жалости».

   Нет, не похоть и не тщеславие навязывают Шурику его непрерывные амурные похождения, его приводит в действие чувство более властное - жалость, одна только  жалость!

«Чувство горячей жалости, ...просто облило Шурика. У него даже в глазах защипало. А от жалости ко всему этому бедному, женскому, у него у самого внутри что-то твердело. Он давно уже догадывался, что это и есть главное чувство мужчины к женщине — жалость».

И, чтобы доказать нам, как нуждаются женщины в  таком искренне их Шурике, Улицкая не скупится на откровенные исповеди, срывающие лицемерные маски с привычного лика женского целомудрия:

«...она поднималась по ступеням всё выше и выше, и Шурик догадывался по её лицу, что она отлетает от него всё дальше, и ему за ней не угнаться. Он догадался также, что его простые и незатейливые движения вызывают внутри сложноустроенного пространства разно¬образные ответы, что-то пульсировало, открывалось и закрывалось, изливалось и снова высыхало. Она замирала, прижимала его к себе и снова отпускала, и он подчинялся её ритму всё точнее, и сбился со счету, считая её взлеты».

Господи, как они в нем нуждались, эти бедные, бедные женщины «заплаканные, не¬счастливые, даже, пожалуй, несчастные, все сплошь несчастные... С их бедными безутешными раковинами...»! Он просто обязан был всех их утешить и спасти!

«И тогда Аля встала в угол за кухонной дверью, закрыла лицо руками и горько заплакала. Сначала тихо, потом сильней. Плечи её от мелких вздрагиваний перешли к более крупным, раздалось захлебывающееся клокотание и странный стук: она слегка билась головой о дверной косяк... Он в ужасе от неё отшатнулся: глаза были закачены под верхние веки, рот криво сведен судорогой, руки подергивались, и она была явно без сознания...

Шурик запер дверь, снял с неё трико и начал производить  оздоровительную процедуру. Других средств в его арсенале не было, единственное, ему доступное, подействовало».

Так он стал целителем женских немощей и безудержных желаний:

«Светлана села на пол возле его ног и тихо заплакала. Она обняла его здоровую ногу,  уткнулась лицом в голень, обтянутую грубой шерстяной материей.. Сухие светлые волосы щекотали и клубились, и Шурик жалостливо провёл ладонью по пушистой голове. Плечи её затряслись мелкой дрожью:

- Простите меня ради Бога, — всхипывала она, и Шурика охватила печаль и особая жалость к негустым этим волосам, к вздрагивающим узким плечикам, костляво выпирающим под тонкой  белой блузкой...

... она подняла к нему своё заплаканное лицо, шмыгнула носом.

Жалость, опускаясь вниз, претерпевала какое-то тон¬кое и постепенное изменение, пока не превратилась во внятное желание, связанное и с прозрачными слезами, и с сухим прикосновением к руке пушистых волос,

 - Дать вам воды? — спросил ... молодой человек, и она испугалась, что всё сейчас закончится, и замотала головой, и стащила с себя помявшуюся белую блузку и бедную бумажную юбочку, и сделала всё возможное, чтобы сказать в последний момент «нет!»... Но он всё не нахальничал и не нахальничал, ну просто как истукан, и ей не пришлось говорить гордое «нет», а на¬против, пришлось всё взять в свои руки..»..

Какой из него соблазнитель – смех, да и только! Ему никого не приходится соблазнять. Ни одна из пассий Шурика не ждет, пока он устремится к ней, пока он хоть намекнет, что желает ее, - каждая продуманно и целеустремленно заманивает его в свои жаждущие объятия, пользуясь мелкими хитростями и простейшими уловками, известными женщинам с начала веков:

«...она легла с вечера в постель и сказала себе: завтра у меня опять начнётся ангина. И ангина началась.

 Светочка была такая милая, такая жалкая, в комнате пахло какими-то жалостными духами, вроде жасминовых,  и немного уксусом, и голубая шерсть лезла в рот, когда она прижала его всё ещё кудрявую, но уже слегка облинявшую на макушке голову в своей слабой груди. А он всем телом почувствовал, что вся она собрана из тонких кривых косточек, из каких-то куриных хрящиков, и жалость, мощная жалость сильного существа к такому слабому сработала как лучшее возбуждающее средство. Тем более что он сразу же понял, какое именно лекарство ей нужно. Вынутая из свитерочка, шарфика и маечек, она оказалось ещё более жалостной в своей голубоватой гуси¬ной коже, трогательно безгрудая, с белёсыми куриными перышками между ног...

Выполнив лечебную процедуру, он ещё сходил в аптеку за полосканием и принёс ей три лимона из прекрасного гастронома на площади Восстания».

И даже воспитанница его матери, десятилетняя Мария, едва выбравшись из пеленок, еще неосознанно, но уже целеустремленно, принимается за выполнение главной женской задачи.

«Под утро ей опять стало хуже, начался сильный зуд, и Шурик снова взял её на руки. Мария зарыдала с новой силой. Потом вдруг остановилась и сказала Шурику:

- Чешется ужасно. Давай, ты будешь меня чесать, но осторожненько, чтоб оспины не остались.

Она указывала пальцем, где больше всего чешется, и Шурик нежно почесывал ухо, плечо, спинку...

И здесь, и здесь, и здесь, — просила Мария, тёрлась о его руку, а потом, вцепившись в его руку жаркими пальцами, стала водить его рукой по зудящим местам. И перестала, наконец, хныкать... Только всхлипывала: ещё, ещё».

Шурик морщился от стыда и страха: понимает ли она, куда его приглашает, бедняжка? Он убирал руку, и она  снова скулила, и он снова чесал её: за ухом, в середине спинки, а она тянула его руку под ситцевую рубашку,  перемазанную зелёнкой, чтобы он коснулся пальцами детской складочки. 

Девочку было очень жалко, и проклятая жалость была неразборчива, безнравственна... Нет, нет, только не это... Неужели и она, такая маленькая,  ребёнок, а уже женщина, и уже ждёт от него простейшего утешения?»

   И только один-единственный раз на протяжении всего романа заветная палочка-выручалочка не сработала – когда Шурику подарили ночь любви с валютной проституткой, красавицей Эгле. Она попросила его «...избавить от этого белья, которое застёгивалось сзади на маленькие крючки. Он вытащил крючочки, резиновая кожура снялась, и сверкнула тонкая спина, вся в красных рубчиках от крючков и швов. Такая бледная, бедная спина... И сразу нахлы¬нула жалость, и страха не осталось... 

У нее были острые ногти, и она водила ими по Шурикову телу, и гладила его около сосков распушенными волосами, и трогала плотными губами. ... она разглядывала его с интересом, которого он не замечал в ней в течение вечера. Он почувствовал, что если это осматривание и ощупывание будет длиться, то жалость к её покрытой рубцами спинке улетучится и он не сможет воспользоваться угощением, которое щедро предложили ему.

И он сократил все эти прохладные изысканности и приступил к незамысловатому процессу. Она была достаточно пьяна и идеально фригидна. Через некоторое время Шурик заметил, что она уже заснула. Он улыбнулся, — жалость улетучилась. Он повернул её на бочок, поправил поудобнее подушку под её головой и мирно заснул с ней рядом...».

Конечно, не красота валютной проститутки и не безнравственность ее профессии отвратили Шурика, а отсутствие в ней этой мучительной потребности в его непритязательном утешении.