Фотькина любовь - Михаил Шушарин

…Сергей долго был без сознания… Две недели в воспаленном мозгу сверкали раскаленными кинжалами пулеметные очереди, кричал залитый кровью Яшка Башаратьян, фашисты с пунцовыми лицами шли в атаку. Сергея перерезали автоматной струей наискось, от плеча до поясницы. И толстый страшный спрут, будто солдатская скатка на голом теле, обвил его и пронзил крапивными щупальцами. Минным осколком у него отхватило кисть левой руки…

За две недели всего один раз он пришел в сознание. Слышал: позвякивают удилами кони, хрумкая овес; кто-то с армянским акцентом говорит: «Это Сэргэй, умирает!»; хриплый голос Михайлова: «Не отходить от него. Все, какие есть лучшие медикаменты, используйте! Спасайте!»

Потом опять наступил бред. Он падал на горячую стволину сорокапятки, обжигал грудь. Обжигал для того, чтобы прогнать проклятого спрута, сжечь его.

Первыми хорошо осознанными словами, которые он услышал, были Наташины:

— Сережа, милый, за что мне все это выпало, а?

С трудом разлепив веки, Сергей увидел склонившееся над ним похудевшее до неузнаваемости лицо любимой.

— Ты о чем?

— Почему я тебя вижу только в крови, израненного, истерзанного? За что мне так?

— Брось этот разговор, Наташа.

— Нет. Сейчас уже не брошу. Поздно. Ты у меня один.

Она, кажется, действительно ни днем, ни ночью не отходила от его носилок. Наташа, его любовь… В этом было исцеление.

— Сережа! Хочешь сказку расскажу?

Она рассказывала про Ивана-царевича, про Василису Прекрасную, про любовь верную — добрые русские сказки.

За бой у Починок Сергей получил орден Красной Звезды, и штабные командиры, и сам Михайлов, и комиссар (он же хирург) приезжали в передвижной партизанский лазарет. Михайлов наливал из круглой фляжки маленькие рюмочки спирту. Сдержанный и обычно немногословный, на этот раз шутил, подражая Осипяну: «Ты аружие пратри, и з наружи, и з нутри!»

Наташа сидела у постели Сергея обеспокоенная.

— Скоро, девушка, партизана отдашь?

— Вряд ли скоро.

— Да, его надо в тыл. Не миновать, — сказал хирург.

Время стояло набатное. Соединение маневрировало, то отрываясь от карателей, то нанося им неожиданные удары.

Сергей поправлялся быстро, и Наташа цвела:

— Вот, ты видишь, какой ты красивый стал, Серега! — подставляла ему маленькое зеркальце.

Михайлов так и не знает, что у него с Наташей. А Осипян свирепеет: «Смотри, Сергей, как бы худо не вышло!» Но Осипян понимает, он все понимает. Он твердый, как кремень, не болтливый. «Наш брат, партизан, больше от языка погибает, чем от пули», — говорит всепонимающий Осипян.

А Наташа говорит так:

— Мне, Сережа, ничего сейчас не страшно. Ты — рядом. Ты один у меня. Больше никого и никогда не будет!

Сергей бредил. По лесу, как призраки, шли измученные люди. Спотыкались и падали на землю, но тут же подымались и опять шли. Они не спали много ночей, отрываясь от погони. В безопасном месте остановились: спать… Только спать. Но командир приказал встать в строй. Он сказал: «Там, в деревне, гибнут ваши товарищи! Помогите им!» И они нашли в себе силы и освободили товарищей.

Откуда эти силы?!

Сверкнула фарами машина. Кто-то на улице запел:

Мой миленок не курил,Я сама привадила:Табаку ему купилаИ кисет изладила!

— Наташа, слышишь, дай закурить! — попросил Сергей.

Холодные глаза Елизаветы загорелись огнем:

— Нет тут никакой Наташи. Понятно? Не было. И нет!

После войны он посылал в Штаб партизанского движения запрос о Наташе. И очень скоро получил ответ:

«Старший сержант Наталья Максимовна Ковригина погибла в Закарпатье. Похоронена близ села Святые Ключи».

«Ты у меня один. Никого больше не будет!» — правду тогда сказала.

Он посылал несколько писем в Святые Ключи. Но ответа не получил.

Деревенские люди знают: если с первого октября по старому стилю отсчитать девяносто дней — будет самая вершина зимы. После этого снежные и холодные дни идут вперемежку с ясными, и солнышко уже играет радостно. А иногда и капель неожиданно появится — даже глазам не верится.

Теплым зимним утром падал на деревню снег. Снежинки летели в полной тишине, догоняя друг дружку. Сергей Петрович проснулся от необыкновенно острого ощущения светлоты и легкости. И есть захотел! «Ура! Значит победа!» Сергей Петрович натянул пижаму и добрался до окна… В саду, одинаково одетые, стояли переверзевские близнецы. Вокруг них бегала маленькая собачонка — Шарик. Минька и Олег размахивали руками, разглядывая следы на снегу, а Шарик виляя пушистым хвостом, то и дело кидался по следу, но тут же возвращался к хозяевам. «Неужто зайчишки стали в саду появляться?» — подумал Сергей и, осознав, что так быстро забыл о болезни, засмеялся.

Елизавета лежала на диване под одеялом, удивленно смотрела на него. «Смеется. Совсем худой. Скелет. Даже ростом вроде поменьше стал. Валенки на ногах, как на сухих палках, болтаются!» Елизавета за эти дни много раз побывала на животноводческих фермах, съездила в районную ветлечебницу за лекарствами, успела позаседать на большом областном семинаре. Но щемящее чувство неловкости перед бабушкой Анной Егоровной, сказавшей Елизавете обидные слова, не проходило. Елизавета боялась односельчан. Знала: если бабушка Анна шепнет свои думки подружкам, то деревня враз отвернется от нее и начнет перемывать кости. Елизавета привезла из города лимоны, апельсины, яблоки, достала «по блату» несколько коробок великолепного фруктового ассорти, навела порядок в комнатах, поставила на стол вазы с цветами… Но беспокойство не проходило.

А он стоит и смеется чему-то своему. Едва живой и все еще такой сильный. Непонятный. Как же все вышло там, в городе? После семинара пили в ресторане, с какими-то художниками и драматургом. Коньяк… А потом драматург спал с ней в ее номере. Утром он сказал: «Пьеса окончена, милая! Надеюсь ты не в обиде?» И ушел. От негодования и отвращения Елизавета готова была выть или застрелиться…

Эта старая карга, бабка Анна, увидев ее подарки Сергею, вышла на кухню, посмотрела, как ножом полоснула:

— Больному, девка, золотая кровать — не помощница. Вот ему что надо! — постучала по груди. — Ты зря только израсходовалась.

Было воскресенье. Подкатил к самой калитке на своем стареньком «Москвиче» Прокопий. На заднем сиденье тыкали друг друга кулаками двойняшки. Прокопий проскрипел бурками по дорожке от калитки к дому, прошел сразу к Сергею Петровичу.

— Давай потеплее оденься, проедемся немножко. День-то стоит — хоть в сельпо беги.

— Правильно придумал! Сейчас! — засуетился председатель.

Елизавета не шевельнулась. Она выждала, когда стукнет дверь, вскочила, легонько отодвинула желтую занавеску. Сергей стоял возле машины, держась за ручку дверцы, а Прокопий подталкивал его в кабину. «Все давно понятно. Сергею нет до меня никакого дела. И зачем это чувство стыда перед ним? Я — одно, он — другое. Мы — разные. Какими мыслями живу, какие думы думаю — ему все равно… И драматург для него ничего не значит: не более чем сдохший баран. Отчего же казниться?»

Они ехали по верхней дороге, по хорошо накатанному зимнику, мимо Прокопьевой пристани. На прошлогоднем овсище два гусеничника вели снегозадержание. Они крутились на поле проворно, взад-вперед, и поле, изборожденное снежными валами, дымилось от легкой поземки.

Выехали на бугор, к тому месту, где Суерка сливается с Тоболом. Дальше дорога спускалась с крутояра на речку и убегала в камыши, на ту сторону займища. Уходила к дальним покосам. Остановились. Вышли из машины.

— Не простынешь? Нет? — спрашивал Прокопий.

Сергей Петрович не отвечал, вглядываясь в камыши и погружаясь в свои мысли. Прокопий не стал мешать ему. Он напустился на ребятишек, вновь затеявших потасовку:

— Перестаньте сейчас же! Это, честное слово, когда только кончится. Ну никакого покою от вас нету! Ну никакие слова не действуют, честное слово!

Мальчишки дружно отвергли обвинение:

— Что же нам поиграть, что ли, нельзя? Дома по одной плашке ходи, на другую не гляди и тут режим устанавливаешь!

Прокопий захохотал:

— Установить бы вам добрый режим, прохиндеи!

Двойняшки тоже засмеялись, угадав, что сердитость отца притворная, и побежали по дороге, весело выкрикивая какой-то боевой клич:

— Арам-ба-ба-трам! Ка-рам!

— Знаешь, о чем я думаю сейчас, Прокопий? — улыбнулся председатель. — Вот об этом займище. Все лето там вода стоит, сенокосничать мешает, а здесь, на бугре, каждый год хлеб выгорает из-за нехватки влаги.

— Ну, так что же?

— Равновесие, наверное, можно сделать.

— Вот что, — сказал Прокопий. — Ты давай сейчас пока выздоравливай, а потом мы про это равновесие поговорим, честное слово!