«Карьера» Русанова. Суть дела - Юрий Васильев

— Сик транзит глория мунди! — неожиданно засмеялся Токарев. — Поистине, друзья, вот так проходит мирская слава. Для котов… Только редко волкодавы, живущие на коврах, вспоминают о том, что они волкодавы… Как, Викентий Алексеевич? Вспомнишь — а тебя по шее! Ковер отнимут, в конуре жить заставят.

— Се ля ви, — сказал Данилин. И повторил: — Такова жизнь.

«Что с ними сегодня? — подумал Геннадий. — Обалдели старички? Не замечал, чтобы они когда-нибудь обменивались столь оригинальными изречениями, которых даже студенты стесняются».

И тут увидел, что Данилин вовсе не так весел, как ему показалось, а у Токарева тяжело отвисла губа…

Геннадию вдруг стало невыносимо скучно и пусто, как будто он попал к совсем чужим, незнакомым людям. Что со мной? — подумал он. — Переутомление?

— За здоровье хозяев! — провозгласил Данилин.

Геннадий тихо вышел на кухню, прикрыл за собой дверь. Потом достал с полки бутылку вина, в котором домработница жарила мясо, и выпил несколько рюмок.

Сегодня можно, сказал он себе. Все-таки такой день… Противно, правда, что приходится пить на кухне, но, с другой стороны, во благо, чтобы Викентия Алексеевича не расстраивать.

В голове у него тут же посветлело, и анекдоты Данилина перестали казаться ему глупыми.

— Что с отцом? — спросил он у Павла. — Болен?

— Здоров, — удивился Павел. — С чего ты взял?

— Так…

Потом он выходил на кухню еще два раза.

Вечером, убирая со стола, домработница рассказывала:

— Третьего дня сестра приходила, она у Токаревых служит. Говорит — дым коромыслом у Токаревых, скандалы целый день, жена старика поедом ест, что уперся, статью какую-то не подписывает, кричит на него — кому ты нужен будешь, если тебя выгонят… Вроде подписал он статью эту…

Викентий Алексеевич вспылил:

— Вы бы, Дарья Петровна, не опускались до сплетен. Стыдно, честное слово! Мне придется предупредить профессора, что его домработница не слишком скромна.

— Да я ведь к слову, — перепугалась старуха. — Бог с вами…

Геннадий заинтересованно посмотрел на отчима.

— А что за статья? — спросил Геннадий.

Профессор был слегка рассержен.

— Обыкновенная статья, в которой ему пришлось пересмотреть некоторые свои взгляды. Поверь, Гена, это нелегко на закате дней. Надо обладать большим мужеством…

Геннадий долго вертелся на диване, читал, но какая-то посторонняя мысль все время торчала рядом. «Надо обладать большим мужеством, — сказал профессор. — Вынужден был пересмотреть…» Да, не каждому дано быть подвижником. Трудно, чертовски трудно что-нибудь понять… И Званцеву, должно быть, нелегко в такой обстановке отстаивать свои убеждения… Почему все-таки не пришел Дмитрий Изотович?

Геннадий подошел к дверям кабинета.

— Викентий Алексеевич! Вы не спите?

— Что тебе? — Профессор уже задремал.

— А вас… Вас не могут пересмотреть?

— Сумасшедший, — рассмеялся Викентий Алексеевич. — Полуночник ты… Чего спать мешаешь? Мы с тобой как-нибудь поговорим об этом подробней…

5

За две недели до экзаменов Геннадий в третий раз окончательно избрал себе специальность и подал документы на отделение востоковедения филологического факультета. После того как на собеседовании он прочитал рубаи Хайяма в переводе Фицджеральда и в своем, поспорив попутно с преподавателем о качестве переводов, экзамены были формальностью.

Первым его поздравил Всеволод Камов.

— Будем сколачивать крепкую комсомольскую группу, — сказал он. — Рекомендую тебя в бюро. Согласен?

— Как ты здесь очутился? — спросил Геннадий.

— Медаль. А что?

— Я не о том… Просто думал, что ты фармацевтом будешь… Значит, группу сколачиваем? Похвально. А ты кто такой?

— Ну ладно, давай без формальностей. Пока никто, но в райкоме есть мнение… Должны ведь мы вести подготовительную работу.

Камов был на факультете своим человеком. Геннадий только ахал, когда он мило провожал секретаршу до остановки или похлопывал по плечу лаборанта. Ну, пролаза! Когда он успел? Казалось, что Всеволод здесь уже несколько лет. Геннадий сначала подтрунивал над ним с оттенком недоброжелательности, а затем почти подружился. Пустомеля и трепач на деле оказался вовсе неплохим парнем. Он делал все шумно, бестолково, но искренне.

— Надо, понимаешь? — говорил он и бежал в деканат выхлопатывать то денежную помощь какому-нибудь бледнолицему парню, то путевку, то еще что-то.

А в конце первого курса Камов вдруг стал отцом-одиночкой. Это случилось столь же сокрушительно быстро, как и все, к чему Всеволод прикладывал руку. На соседней улице жили двойняшки, брат и сестра, учились в первом классе той школы, над которой шефствовал факультет, а точнее будет сказать, шефствовал Камов. Он устраивал там вечера и утренники, возился с ребятами на переменах, и Геннадий не раз уговаривал его бросить ко всем чертям востоковедение и перебраться в пединститут.

Мать у этих ребятишек умерла с полгода назад. Отец сначала был нежен и чадолюбив, потом запил горькую. И не как-нибудь, а всерьез, с драками и поножовщиной. Вмешалась общественность, собес, милиция и еще с десяток организаций, а ребята тем временем ревели от страха и голода.

Тогда Всеволод сгреб их в охапку и увез к матери на дачу, а сам явился в милицию и сказал, что пусть его судят и делают с ним что угодно, но детей он не отдаст и будет защищать их всеми доступными средствами.

Пока растерянная милиция пыталась наладить контакт со столь же растерянным наробразом, отец взломал винный ларек и был взят под стражу, а ребят стали устраивать в детские дома. Прожив у Камова две недели и вкусив от его забот, они подняли такой оглушительный крик, что Всеволод всерьез решил их усыновить.

Теперь каждое воскресенье он покупал кулек всяких сладостей и уезжал в гости к двойняшкам. Геннадий смеялся:

— Одну проблему ты уже решил. Теперь надо подыскать им маму.

— Боюсь, что семьи у меня не получится, — серьезно говорил Камов. — Понимаешь, ну какая может быть семья, когда столько дел?

— Понимаю, — соглашался Геннадий.

Дел у него тоже было невпроворот. Времени хронически не хватало. Поступиться же чем-нибудь не мог и не хотел, потому что нее, что он делал, доставляло ему одинаковую радость. Когда Геннадий получил второй разряд по боксу, Павел сказал ему вместо приветствия:

— Зачем тебе это? Не понимаю… У кого головы нет, тому поневоле приходится на кулаках себя утверждать. Времени-то сколько отнимает. Подумать страшно!

— Было бы время, Паша, я бы себе знаешь какую жизнь устроил! Ты посмотри, что делается — без меня гоняют яхты, прыгают с парашютом, объезжают лошадей. Да мало ли что без меня делают? Куда это годится?

Все было интересно. Все доставляло радость. И в последнее время именно это начинало его пугать. Тем ли он занимается? Может быть, лингвистика — это просто не слишком обоснованный вывод из увлечения языками? Ему доставляет удовольствие читать в подлиннике Мильтона и Саади, но другим не меньшее удовольствие доставляет рыбная ловля, однако ведь они не становятся профессиональными рыбаками.

В шутку он говорил, что к двадцати шести годам станет мастером спорта, защитит кандидатскую диссертацию и полюбит самую лучшую в мире женщину, а всерьез чаще всего думал о том, что ему почти безразлично, какую диссертацию защищать. Можно стать искусствоведом или архивариусом. Тоже очень интересно, если с головой взяться.

«Все это очень мило,— писал он в дневнике, — но сейчас я должен ответить себе — уверен ли я, что это и есть то самое главное, что мне надо в жизни? Ошибусь — исправлю? Так не пойдет. Каждый год — это целый год очень короткой жизни…»

— Сомнения активизируют, — успокаивал Викентий Алексеевич. — Они полезны. И вообще — это болезнь роста.

«Только не затянувшегося ли? — думал Геннадий. — Мои переводы хвалят. Очень приятно. Оставить после себя антологию поэзии Востока — разве это не задача? Превеликая. Если не получится так, что лет через десять я гляну на дело рук своих и спрошу себя — неужели призвание человека в том, чтобы плести кружево восточной поэзии?..»

— Слушай-ка, — сказал однажды Камов. — Я читал твои стихи в «Комсомолке». Есть мнение — избрать тебя редактором нашего журнала. Ты как? Вот и отлично.

Бывшего редактора отставили с грандиозным комсомольским внушением. Редактируя официальный курсовой журнал, он вел еще и «подпольный», в котором печатались остроумные и едкие пародии, сценки из студенческой жизни и прочее. Никакой крамолы там не было и в помине, но сам факт существования журнала без санкции и согласования вызвал соответствующую реакцию. К тому же носил он страшное название «Апофеозом по кумполу!».