Свежо предание - Ирина Грекова

Клавдия Ивановна начала говорить, и речь ее сама покатилась по привычным рельсам:

- Видишь ли, Левин, ты мальчик способный и мог бы учиться лучше. Например, пишешь ты очень грязно. Вместо того чтобы заучивать наизусть материалы, до которых вы дойдете только в старших классах, ты мог бы дома поупражняться, писать буквы...

Костя стоял, опустив голову. И дернуло же его вмешаться, поправить! Клавдия Ивановна уже не казалась ему похожей на пирожок.

Так она и прошла мимо него, как всегда потом проходили мимо него разные учителя, наставни-ки, начальники. Ни теперь, ни после, никогда в жизни не было у него настоящего учителя...

Зато у него была мама.

Он приходил к ней - большой мальчик с драными коленками, - садился к ней на колени и просил:

- Говори.

Она всегда знала, что нужно говорить. Всегда они друг друга понимали!

* * *

Костя уже перешел во второй класс, уже привык к школьному шуму, сам стал бегать и драться и даже научился писать не так грязно, когда ему впервые довелось узнать, что он - еврей. Дело было так. На переменке он гонялся за Володькой Жуковым и только что изловчился хлопнуть его сзади портфелем, как тот обернулся, высунул язык и сказал: "жид".

- Что ты говоришь? - спросил Костя.

- Известно что. Жид. Жидюга.

- А что это значит?

- То и значит, что жид. Пархатый.

Косте стало как-то скверно. Слово-то какое: пархатый.

После уроков они с Серегой собрались домой. Серега теперь был большой, а все-таки говорил медленно, туго. В школе его звали Тесто.

Костя хотел спросить у Сереги, что такое "жид", но стеснялся своей несообразительности. А вдруг это все знают? Только у самой двери он собрался и спросил, свысока:

- Послушай, Тесто, кто такой жид?

Серега помедлил.

- Жид? Ну, обыкновенный жид. Еврей, по-вашему.

- По-нашему? А кто ж это "мы"?

- Ну, вы. Евреи, в общем.

- Евреи? Кто это: евреи?

- Кто да кто. Заладил. Да я и сам не знаю по-настоящему. Евреи - ну, это такие плохие люди. Жиды.

(Фу-ты, как тянет. Дать бы ему.)

- И я жид? А почему я жид?

- А я знаю? Наверно, родился такой. Мать и отец у тебя евреи. Значит, и ты еврей.

- Жид?

- Жид.

- А что такое пархатый?

- Ну, это такой, у кого на лбу прыщи и кожа слезает.

Костя потрогал свой зеркально гладкий лоб.

- Но ведь у меня нет прыщей и кожа не слезает.

- Это так говорят: пархатый. Жид, значит, пархатый. Грязные они...

Костя поднялся по лестнице, отпер дверь своим ключом и вошел. Слово "жид" сверлило ему душу. Что за слово? Где это он его слышал? Или читал? И вдруг вспомнил где. В "Тарасе Бульбе". Там был жид Янкель, который увез Тараса под кирпичами. "Жид" было такое же непонятное слово, как "сорочинский заседатель" или "решетиловские смушки", - все те слова, которые он не понимал у Гоголя, да и не хотел понять. Теперь он хотел понять. Теперь он подошел к шкафу и, не влезая на стул, чуть поднявшись на цыпочки, достал из-за стекла коричневый том. Первый раз он взял его не для наслаждения, а для того, чтобы знать.

...Кажется, это было где-то здесь... Да, точно... Кошевой... Паром подворачивает к берегу... "С бедою", - кричал с парома приземистый казак... Берег весь стеснился в одну кучу... А, вот оно, это место:

" - А вы разве ничего не слыхали о том, что делается на Гетьманщине?

- А что? - произнес один из куренных атаманов.

- Э! Что? Видно, вам татарин заткнул клейтухом уши, что

вы ничего не слышали.

- Говори же, что там делается?

- А то делается, что и родились, и крестились, а еще не видел и такого.

- Да говори нам, что делается, собачий сын! - закричал один из толпы, как видно, потеряв терпение.

- Такая пора теперь завелась, что уже церкви святые теперь не наши.

- Как не наши?

- Теперь у жидов они на аренде. Если жиду вперед не заплатишь, то и обедни нельзя править.

- Что ты толкуешь?

- И если рассобачий жид не положит значка нечистою своею рукою на святой пасхе, то и святить пасхи нельзя.

- Врет он, паны братья, не может того быть, чтобы нечистый жид клал значок на святой пасхе!"

Костя читал, жадно глотая слова, перекладывая страницы туда и обратно. Сколько непонятных слов: "клейтух", "аренда", "святая пасха", и среди них "жид", и не просто, а "нечистый жид", "рассобачий жид"... Это слово раньше стояло в ряд с другими непонятными, а теперь вышло из ряда и стало особняком - гадко и грозно.

"- ...Перевешать всю жидову! - раздалось из толпы. - Пусть же не шьют из поповских риз юбок своим жидовкам! Пусть же не ставят значков на святых пасхах! Перетопить их всех, поганцев, в Днепре!

...Жидов расхватали по рукам и начали швырять в волны. Жалкий крик раздался со всех сторон, но суровые запорожцы только смеялись, видя, как жидовские ноги в башмаках и чулках болтались в воздухе..."

Долго читал Костя и не понимал, но чувствовал, что происходит что-то ужасное. Нет, этого слова нельзя было так оставить. Как только придет мама, спрошуу нее. Мама, где же ты? Иди скорей, я больше не могу.

Когда мама пришла, он даже не поцеловал ее, а сразу, в упор,спросил:

- Мама, я жид?

Через полчаса они, обнявшись, сидели на диване. Все было хорошо. Мама нет, милая Пустякинишна - чудесно ему все объяснила, и он понял.

Были такие плохие люди, давно, до революции: цари. А другие, простые, рабочие, добрые люди хотели их свергнуть, прогнать, чтобы всем было хорошо. А они, цари, боялись за свою власть. И чтобы крепче за нее держаться, старались ссорить между собой простых людей. А простые люди были разные: русские, татары, армяне, евреи. Цари, жандармы, урядники натравливали их друг на друга, чтобы помешать простым людям объединиться. Попробуй переломи веник - не выйдет, а по одному прутику всякий переломит. Царям выгодно было, чтобы простые люди друг друга ненавидели, вот они и распускали всякие небылицы. Особенно доставалось евреям. Про них говорили, что будто бы они распяли Христа (кто такой Христос, Костя знал немного от тети Дуни и спрашивать не стал). Больше того: про евреев выдумали, будто они пьют человеческую кровь! Когда в стране было что-нибудь неладно - неудачная война, хлеба не хватало или что-нибудь еще, - Цари, жандармы, урядники пускали слух, что виноваты во всем евреи. И русские простые люди, сами не понимая, что делают, шли бить евреев. Это называлось "еврейский погром". Шли и убивали евреев: стариков, старух, малых детей...

Тут Костя даже испугался: так побледнела мама. Но она быстро оправилась, стала как всегда, и он спросил:

- А потом?

- А потом сделали революцию. Прогнали царя. Прогнали жандармов, урядников. Простые люди - рабочие, крестьяне - сами стали править страной. И всем стало хорошо. Все стали равными: русские, татары, армяне, евреи. И сейчас никто никого не может дразнить и бить за то, что он татарин, армянин или еврей. И никогда этого больше не будет.

- Понял, - сказал Костя. - А что такое "жид"?

- "Жид" - это плохое, обидное слово, кличка, которой до революции плохие люди называли евреев. Никогда не говори этого слова.

- Не буду, - пообещал Костя. - А почему он мне сказал "жид"?

- Глупый он, - сказала мама и в первый раз засмеялась. - Услышал где-нибудь и повторяет.

- Что же мне делать, если он опять скажет "жид"? Бить его, что ли?

- Нет, зачем бить? Пригласи его к нам в гости.

Костя ушел гулять, полный новыми знаниями, а Вера осталась одна. Ей было нехорошо, сердце ныло, надо было принять капли, но трудно встать. Ничего, пройдет, так уже бывало. Она закрыла глаза и, в первый раз за много лет, увидела деда и Цилю.

Когда Володька Жуков на переменке опять крикнул ему "жид", у Кости так и чесались руки его оттузить, но он сказал: "Приходи ко мне в гости". Вид у него был не очень гостеприимный.

- К тебе? - переспросил Володька.

- К нам. Мама велела тебя пригласить. Сегодня вечером

приходи.

- Очень мне нужно, - сказал Володька. - Чего я у вас не видал?

Но все-таки вечером он пришел. Костя отворил дверь. Володька вошел и мялся. В школе он был бойкий, шкодливый паренек, а здесь почему-то робел. И зачем он только пришел?..

Костя был, как хозяин, приветлив:

- Ну-ну, раздевайся.

Он сам снял с Володьки кожушок - предмет зависти всего класса, повесил, шапку взял из рук и положил на подзеркальник.

Тут вышла маленькая кудрявая женщина, ростом немного повыше Кости, улыбнулась голубыми зубками и картаво сказала: "Здравствуйте". Это она его на "вы"? Чудно!

Сопя и смущаясь, он прошел в комнату. Она показалась ему странной. Неужели они здесь живут? Нет занавесок на окнах. Нет кровати. Нет картин, фотографий, только один Ленин над письменным столом. Стенные часы, высокие, не висят - стоят на полу, вроде башни. И не идут: сейчас вечер, а на них половина второго, маятник не качается. А на письменном столе, на подоконнике, на стульях - книги, книги, навалом. А буфета нет. Где же у них посуда? Может, у них и посуды нет?

Посуда у них оказалась. Костина мать вынула ее из фанерной тумбочки несколько обмызганных чашек, блюдца, ложки, один ножик - и стала на стол накрывать. Костя помогал, уронил блюдечко, разбил - она только засмеялась. Вместо блюдца пришлось поставить глубокую тарелку. Костя с матерью потешались, глядя, как смешно и сиротливо стояла синяя чашка на белой тарелке и "для утешения" положила к ней, вместо чайной, столовую ложку, но и этого им показалось мало - дали разливательную, "половник". "Чур, я буду пить из этой чашки!" - завопил Костя. Володька молчал и думал: "А у нас сервиз". И в самом деле, у них дома был чайный сервиз - двенадцать тоненьких, бледных фарфоровых чашек с фиалками, с золотым ободком, и среди них чайник - важный, как учитель. Сервиз стоял в "горке" и подавался только самым почетным гостям. Володю с сестренкой тогда угоняли спать.