Сестра моя Каисса - Анатолий Карпов

Летом наша улица становилась зеленой и уютной. Березы и тополя, которыми она была обсажена, росли свободно и широко, тянулись через пространство проезжей части навстречу друг другу. Между деревьями прерывистой лентой вились цветники. Помню голубые пятна непритязательных незабудок, оранжевую россыпь ноготков, желто-лиловый перелив анютиных глазок. Я люблю любые цветы. Даже гвоздики, которые в нашей повседневной жизни стали символом внимания, и, кажется, что эта печать официальности должна была убить всякое к ним чувство, – даже гвоздики по-прежнему вызывают в моей душе волну тепла. Я видел великолепные лотосы, причем не в ботаническом саду, а на природе, в их естественной среде; помню тропическое пиршество цветочных красок в странах Южной Америки, Малайзии и на Филиппинах; а сколько прекрасных минут мне подарили неповторимые орхидеи! Но я восхищаюсь ими как зритель, со стороны, а если заглянуть в сердце, – оно с детских лет надежно занято непритязательными русскими цветочками – незабудками на улице и Ванькой мокрым в старой кастрюле на подоконнике.

(Надеюсь, мои читатели не будут в претензии, что я так подробно останавливаюсь на этих вроде бы несущественных деталях. Если эта книга открыта вами не случайно, значит, вы хотели узнать именно меня, понять именно меня. Конечно, интерес ко мне вызван моими шахматными достижениями и моей шахматной борьбой. Ну что ж, обещаю, что в этой книге шахматы займут немалое место. И, возможно, пытаясь проследить мой путь, вы найдете для себя урок – тот самый приз, ради которого и раскрывается любая книга. Но как дерево стоит на корнях, так характер закладывается в детстве. Большие события не дают узнать человека. Большая волна швыряет его, как щепку; тут не воля, а случай властвует над его судьбой. А в малом человек раскрывается таким, каков он есть. В малом он сам и сценарист, и режиссер, и актер, и зритель. Значит, те вроде бы ничтожные детали, которые в первую очередь вспоминаются мне, – они и есть самые важные в моей жизни. Это они лепили меня. Учили видеть и слышать. Учили думать. Учили быть верными себе.)

Мне повезло: хотя тополя и березы росли вдоль улицы, были высоки и раскидисты, именно перед нашим балконом они словно расступались, открывая ту самую многоплановую, глубокую перспективу, которую я и сегодня не могу вспоминать без волнения.

Впрочем, перечитав ее описание, я подумал, что читатель вряд ли меня поймет. Все так буднично, неярко. Очевидно, для меня этот пейзаж – своеобразная тайнопись души, ряд знаков, которыми закодированы были чувства, пережитые мною и на этом балконе, и на этом пространстве, которое я обживал все свое детство и отрочество. Что делать! – приукрашивать я ничего не хочу. И если это кому-нибудь покажется пресным… ну что ж! В те годы моими игрушками были деревянные самоделки и катушки из-под ниток, а оловянный солдатик считался немыслимой роскошью! Для тех, кто в те же годы и в том же возрасте играл электрическими железными дорогами и маневрировал целыми армиями оловянных солдат и индейцев, мои игрушки покажутся жалкими. Но я их любил! Для меня и сегодня катушка из-под ниток – почти живое существо, товарищ моего детства; она и сегодня может со мной заговорить. А роскошные детские электронные забавы могут вызвать у меня разве что минутное любопытство, и едва я отвернусь от них, как тут же и позабуду. Вот так. И другим, видать, я не стану уже никогда. Да и не хочу.

Впрочем, хватит оправданий. Поглядим, что было видно с нашего балкона.

Передний план занимало двухэтажное здание городского управления милиции. Оно было как раз напротив, через дорогу, казенное, с решетками на окнах первого этажа, со скучающим постовым на высоком крыльце. Днем этот дом был ничем не примечателен, но вечером, когда в комнатах загорался свет и нутро второго этажа бесстыдно обнажалось экранами высоких окон, было занятно наблюдать и разгадывать его таинственную жизнь.

Да, чуть не забыл: на той же стороне, в соседнем доме справа находилось городское управление КГБ. Дом был тоже двухэтажный, тоже ничем не примечательный. Он был почти закрыт от нас деревьями, поэтому в моих воспоминаниях места не занимает совсем.

За обоими домами жили ленивой муравьиной жизнью их просторные дворы.

За теми дворами – за кирпичным забором – был двор городской бани. Одноэтажная, плоская, как черепаха, просвечивающая из-под слоев копоти багровым кирпичом, баня жирно дымила высоченной трубой. Оттуда, от котельной, пахло мокрым углем, и по понедельникам можно было видеть, как истопник выносит прямо руками огромные ржавые краюхи спекшегося шлака.

Сразу же за баней был скат и потому как бы мертвая зона, недоступная для наблюдений, а дальше – фокусируя в себе всю перспективу – напряженно и значительно серел мост через овраг. По оврагу текла невидимая речка Громотуха. Летом она почти пересыхала и едва жила мелкими плоскими струями, журчащими между отполированных голышей. Летом она ни на что не претендовала. Ее истинной порой была весна. Весной Громотуха превращалась в грохочущий, мощный, веселый поток, глядя на который я мог поверить в любые чудеса географии, скажем, в Ниагару или водопад Виктория.

Каждую осень мы совершали ритуал, который мне очень нравился: по первым заморозкам ходили с отцом на Громотуху за большими булыжниками. Нес их в рюкзаке или хозяйственной сумке, разумеется, отец, но и я не чувствовал себя лицом второстепенным. Мне нравилось все: и как планировался этот поход, и как мы шли на Громотуху, обсуждая мои проблемы (сколько я помню отца, он всегда был невероятно занятым человеком, и поэтому каждую минуту, которую мы могли провести вместе, мы очень ценили), и как придирчиво, оценивая форму и вес, выбирали булыжники. Потом этими камнями – тщательно, с мылом отмытыми мамой, – прижимали крышки на дубовых бочках, в которых солили капусту.

Кстати, эта засолка – еще один из праздников моего детства. Как бы предвестник зимы. Капуста чаще всего была со своего огорода; бочки – сколько себя помню – были у нас всегда. Перед засолкой мама отдраивала бочки чуть ли не добела, потом ошпаривала их кипятком, потом замачивала, чтоб они набухли и не протекали. Потом они с отцом шинковали капусту, добавляя в нее морковь и клюкву и яблоки, а мы с Ларисой сидели напротив и ждали, когда нам перепадет самый лакомый кусок – кочерыжка. Ах, как я любил (да и сейчас неравнодушен тоже) неповторимый вкус тех капустных кочерыжек! Разве что мозг из полых костей, которым удавалось полакомиться на праздники, когда мама варила холодец, нравился мне не меньше.

Впрочем, что я знал о лакомствах в те годы! Помню (мне было лет пять, не больше) одной из соседок по квартире прислали дешевенький шоколадно-вафельный торт. Она угостила нас – каждому дала по кусочку. Тот вкус и сейчас все еще живет у меня во рту. Помню, как мы были потрясены этим бесспорным свидетельством роскошной жизни москвичей…