Сестра моя Каисса - Анатолий Карпов

Конечно, я носил сестрины платья только дома и только самые первые годы, пока не осознал, что я мужчина. Это неожиданное открытие непохожести на сестру, полярности ей вызвало во мне целую бурю чувств. Я ощущал, что по-старому уже нельзя, прежними наши отношения уже никогда не будут. (Прежде она была для меня как бы второй мамой, маленькой мамой, более доступной мамой, а теперь она стала земной и понятной, и, должно быть, во мне боролись прежняя нежность и жестокая потребность расквитаться за самообман, но второе было чуждо моей натуре, прошло скоро и без следа, а нежность наполнилась новым смыслом, и если прежде к Ларисе у меня были сыновние чувства, то теперь я часто ловлю себя на том, что думаю о ней, как о дочери, о взрослой и самостоятельной дочери, со строптивостью которой мне приходится мириться, поскольку строптивость – это наша фамильная черта, такая же, как отзывчивость и целеустремленность, как твердость и доброта.) И мне было жаль нашей разорванной целостности, разбитой зеркальности. И в то же время я гордился, что я не такой, как сестра, – другой, особенный. Во мне проснулась самостоятельность. На первых порах она принимала крайние формы: я во всем противоречил Ларисе, задирался, был агрессивен. Но когда эмоциональная волна утихала, я вновь тянулся к ней, ласкался, хотел вместе поиграть. И до сих пор помню, как в такие минуты, стараясь ей польстить, я влезал в ее платьица, и как мне было хорошо в них. Мне казалось, что они еще пахнут Ларисой, еще хранят ее уютное, ласковое тепло, хотя, если подумать, это было совершенно невозможно: ведь в те годы она была почти вдвое крупнее меня.

Наша нужда была производной двух обстоятельств. Во-первых, как я уже писал, после моего рождения мама оставила службу, чтобы заниматься детьми и вести дом. Во-вторых, отец в это время тоже не работал. Он учился.

Потомственный рабочий (мои предки и со стороны отца, и со стороны матери глубочайшими корнями уходили к истокам Златоустовских заводов; это больше двухсот лет! – и все они были рабочими; впрочем, среди них случались и настоящие русские умельцы; так, например, мой дед по материнской линии за свое мастерство был столь отмечен, что жалование получал – ну, конечно же, при царе, – золотыми червонцами), так вот, потомственный рабочий – отец, как я понимаю, был замечательно талантлив, и это проявлялось буквально во всем, что бы он ни делал. Это от него мне досталась память, от него – чутье на нестандартные решения там, где остальным все представлялось очевидным; от него – и любовь к прочности, точности и гармонии.

Только у него все эти качества проявлялись более ярко, чем у меня. Например, когда Лариса уже училась в политехническом, она обратила внимание, что, консультируя ее по ГОСТам, отец никогда не заглядывает в справочники. Оказывается, он их помнил все – десятки тысяч! – и ни разу не ошибся.

И организатор он был блистательный: на какое бы производство его ни направляли, он быстро узнавал людей, их возможности и притязания, и создавал такие условия, чтобы они работали с удовольствием, а значит – и с максимальной отдачей.

Я тоже ощущаю в себе эту отцовскую организаторскую жилку, но в оценке людей я более доверчив, в сотрудничестве – более прямолинеен. Отсюда и ошибки в людях, и разочарования, чего с отцом на моей памяти не случалось никогда.

Как бы там ни было, он для меня и в этом – ориентир. Участвуя в решении социальных проблем, я в затруднительные моменты обращаюсь к его памяти, думаю: а как бы в этом случае поступил отец? – и сразу же вижу правильный ответ. Очевидно, это – знакомое каждому обращение к нравственным эталонам, которые в моем случае олицетворены отцом.

В юности он не получил специального образования – и все-таки сделать карьеру. Его талант был замечен сразу; чем бы он ни занимался, все у него получалось лучше, ярче, чем у других. Неудивительно, что едва открывалась очередная вакансия, как руководство тут же выдвигало на нее отца. Простым рабочим он пробыл недолго; достигнув высших квалификационных разрядов, он вскоре был назначен мастером цеха. Затем – заместителем начальника смены. Наконец – начальником смены.

И тут дело застопорилось. Очередная ступень – начальник цеха – оказалась ему недоступной. Их цех был сам по себе крупным предприятием, заводом на заводе; производство отец знал, руководить людьми мог вполне; стань он начальником цеха, он бы «давал план» не хуже предшественников. Но отец видел эту должность иной. В его представлении начальник цеха был кормчим. Он должен был видеть перспективу, представлять не только завтрашний, но и послезавтрашний день цеха; представлять его развитие не только в контексте завода, но и всей отрасли. Значит, быть в курсе новых материалов и новых технологий.

Мне думается, отец преуспел бы и в этой роли. Таланту безразличен предмет работы – он готов проявить себя на любом поприще; таланту безразличен масштаб работы – ведь талант немыслим без отваги, которая суть его глаза и воздух, и кровь. Ответственность не подавляет талант, а становится дополнительным движителем, приближающим успех.

Правда, остается проблема информации: чем выше уровень работы, тем она обильней, оперативней и сложней. Не это ли губит посредственности? Не это ли останавливает слабых духом? А таланту информативная лавина не страшна. Талант пропускает ее через себя без труда, и, если требует дело, – тянет ее на себя отовсюду, из самых немыслимых мест, как «черная дыра». А если и этого оказывается мало – талант сам создает всю необходимую ему информацию.

Короче говоря, я думаю, дело было не в масштабах работы, а совсем в ином: чтобы дальше расти, чтобы не буксовала карьера, чтобы не оказаться в тупике, требовалась бумажка. Диплом о техническом образовании.

Этим я не хочу сказать, что считаю высшее образование для талантливых людей необязательным. Отнюдь нет. Просто в случае с моим отцом дело было не столько в знаниях и навыках, которых у него более чем хватало, сколько в формальном праве брать на себя большую ответственность.

Отец проучился в Москве, в Высшем техническом училище имени Баумана, три года. Это был специальный курс. Конвейер, который формировал из опытных практиков дипломированных специалистов. И когда я вспоминаю нужду, в которой мы жили, даже нищету, то имею в виду, прежде всего, эти три года. До них нам жилось тоже не сладко, впрочем, как и всем вокруг; не бедствовали – и слава Богу. После них отец пошел на повышение – и жизнь стала налаживаться.

Но эти три года не выкинешь.

Отец получал от завода стипендию – 700 рублей; если пересчитать на нынешний курс, выходит самое большее 1401, да и то вряд ли. Половину он оставлял себе – ведь на что-то же он должен был жить! Половину отдавал нам. Даже перебиваться на эту малость втроем было, конечно же, немыслимо, поэтому мама подрабатывала – шила по ночам. Шила она хорошо, но контингент-то был все тот же – наш круг. Работа ценилась дешево не потому, что люди не хотели больше платить. Не могли! Они так же, как и мы, с трудом сводили концы с концами, и, чтобы заплатить портнихе, должны были ограничивать себя в чем-то ином.