Ленинград - Игорь Вишневецкий

Представить, что она отправляется туда не в звенящем аквариуме — мимо погашенных факелов-маяков у Биржи, через Мост Республики, с которого открывался как всегда ослепительный вид на Петровские коллегии и на Адмиралтейство, сильно похорошевшие за эту осень, минуя затем Эрмитаж, куда Вера продолжала ходить на работу, — что вместо поездки в трамвае стучит каблучками полтора часа по раннему тонкому снегу, по улицам-линиям с запада на восток, сворачивает, срезая дорогу, по Веры Слуцкой на Проспект пролетарской победы и оттуда уже поворот направо к Мосту лейтенанта Шмидта — нет, представить себе этого, несмотря на все перемены, она пока не могла.

XIII Из тетради Глеба:

«12 ноября 1941 г.

Музыка Блокады:          по радио Чайковский,при обстрелах или налётах —          метроном (сердцебиение), а потом фанфары          (отбой).

Сегодня с утра за роялем —          как-никак воскресенье,не очень присутственный деньв Зубовском институте —под десятиминутный стук метронома          (и разрывы снарядов) —проигрывал партитуру „Гимна Перуну“Аскольда Радзивилла.Когда-то „Гимн“ произвёл на меня сильноевпечатление.Да и сам Аскольд — щуплый, нервный —поражал титанической мощью,существующей как бы помимо егофизического существаи нелепого имени,данного отцом-меломаном,в честь любимой им оперы —          сына назвать в честь „Могилы“! —Нет, меньше всего было в авторе „Гимна“от буйного воеводы,убитого в распре варяжским князем,но ощущалось дыханьефаустовских гармоний,что-то лишь отчасти славянское.Недаром другой Радзивилл,чью партитуру к „Фаусту“одобрил сам Гёте,приходился ему роднёй.Помню, и как Савроматов,задорный и белозубый,с дикарским нахрапомразвинчивал вместе со мноюэтот „Гимн“ на детали,а потом свинтил его зановов форме пёстрого „Солнцегрома“.

Теперь, когда бездна реальнаяразверзлась внутри и вне,ближе не „Солнцегром“,не тектонический сдвиг„Гимна Перуну“, а сила,что заклинает обвал,что вбирает в себя стихиии преображает ихалхимическив золото острого чувства —скажем, „Манфред“ Чайковского,звучащий безостановочно из радиоточки.

Да и где сейчас Савроматов Н.Н.?Под блистающим солнечным небомТбилиси? Алма-Аты?Сочиняет военную музыкувдали от войны?Давно никаких известий нет от Никандра.

А Радзивилл — в Париже?В Нью-Йорке? В Рио-де-Жанейро?Уезжая, он на прощанье играл мнетолько что сочинённые —на японский манер лаконичные —„Высказыванья“ для ансамбля солистов(голос, три инструмента — состав инструментовможно менять).Это был тот же „Гимн Перуну“,ужатый до сгустков, загнанный в клеточки звука.Ответим жена прощальное то исполнение не в нотах —в словах —о громовых наших делах,тоже на японский манер:

„Снежит, проползают троллейбусы.Сняли коней Клодтас Аничкова моста.Разворотило снарядом решёткус морскими конями и нереидами.Враг у ворот!“

Странно,раньше я думал, что сам я — историк искусства,а теперь вот пишу что-то вроде стихов,как бы музыку.Марк считал,          что он — писатель,сдал в печать неплохую книгу          о Савроматове (я ему помогал материалами),а теперь оказалось: какой колоссальный талантв фотографии — хватка, способностьостанавливать миг, становящийся мифом!Просто Хлебников образа.

Поразительно даже не это,а сильнейшее возбуждениенапряжённого до пределасознанья в тисках катастрофы.

15 ноября.

Повстречался также Мордовцев (родня романисту). Он шёл с бесцельно горящим взглядом, всклокоченной бородой и изрядно опавшим брюшком по Садовой. Куда? — Известно куда. Был тихий день: почти не стреляли. Мордовцев нёс собачонку — испуганную, трясущуюся. „Как дела, Алексей Петрович?“ — Шедший встрепенулся, а потом, узнав, чуть стыдясь, улыбнулся: очевидно, в предчувствии сытного ужина. Собачонку на всякий случай он запихнул за пазуху и всё время разговора засовывал её голову обратно. — „Выживаем тут помаленьку, Глеб Владимирович“. — „А как ваши исследования родной финно-угорской архаики?“ — Мордовцев ещё в пору финской кампании открыл в себе немало мокшанского и острый интерес к анимизму, чем надеялся воспользоваться после успешного марша Красной Армии на Гельсингфорс, где его ждало, Мордовцев верил, место главы по фольклору главного вуза грядущей союзной республики. Тогда же, зимой 1939/1940, в Институте искусств он прочитал сообщение

о двух финно-угорскихбогатырях русского эпоса —неторопливо бездействующем Илье Муромце,укрепляемом в том православной религией(тут была подковырка),и удачливом его сопернике Цёфксе-язычнике,угнездившемся на семи дубах,чтимых славянами за священные,володеющем имии тем преградившем Илье-созерцателюпуть из лесного, мокшанского, приокско-донского раячерез степь в беспокойный Киев,выбивающем одним своим свистом увальня-богатыряиз седлаи известном русским своим соседям под именемСоловья-разбойника.Из того же доклада узнал о солдате Апшеронскогополка Платоне Каратаеве —спокойном, без горя страдающем, ласковом,неторопливом —как о воплощенье мокшанского мирочувствия(отатаренные каратаи — родня мокшанам),о том, что мокшан было немало и в войске Аттилыпри сокрушении Рима,о дальнейшем союзе мокшан и поволжских сарматови о самоназванье близких мокшанам эрзян,восходящемк сарматскому „арсан“, означавшему мужество.Получалось: соперники русских в борьбе за наследство сходящих со сцены владык евразийской равнины — сарматов —финно-угры насвистывали соловьямив лихих рязанских (эрзянских),          муромских,          мещёрских,          верхневолжских лесах,куда опасались входить даже войска Чингисхана,и лихой беззаконный их посвист,как-то мало вязавшийся со сдержанным в обхождении,но дававшим волю фантазии,краснощёким, жизнелюбивым и законопослушнымАлексеем Петровичем —уж скорей Каратаевым, чем Соловьёвым наследником, —этот посвист был слышендаже в дальних углах континента.

Следовало признать, что во всём этом было немало от характерно интеллигентского остроумия, но какую-то глубинную струну оно задело и во мне. — „Шутить изволите!“ — поморщился встреченный. — „Почему же? Смотрите, сколько бесценного материала в повседневности: мало-помалу возвращаемся к допетровскому раю, в „приют убогого чухонца““. — „Знаете, у меня нет времени. Надеюсь, нам удастся сокрушить финно-немецкую гадину. Доведшую нас, — жест в сторону снова высунувшейся из-за пазухи трясущейся собачьей головы, — до вот такого неслыханного, можно сказать, безобразия. Прощайте!“ — Я явно отвлекал от давно предвкушавшегося. От вопроса о том, достойно ли наследникам лихого Соловья Одихмантьевича опускаться до ловли домашних животных, я воздержался. — „Как знаете, Алексей Петрович, надеюсь, ещё свидимся“. — „На всё воля Божья“ (недавний язычник перекрестился).

Очень хочется есть. Всегда, при любых обстоятельствах. Даже записи в этой тетради не отвлекают от явно навязчивых мыслей.

Голодно!»

Часть вторая

Зима

Глава четвертая

«Питинбрюхские ночи»

XIV Развесёлая столица славный город Питинбрюх: всем, чем хочешь, поживиться в ресторанах, погребах можно. Помню, в декабре я там до чёртиков кутил — всё стоял у Елисея, сам с собою говорил. XV Запись для памяти Ф. С. Четвертинского:

«5 декабря 1941 г.

Вот какое нынче меню:

1. Если сварить дециметр шкуры какого-нибудь животного (хорошо, если коровы, но случаются кошки, собаки и даже крысы; между прочим, у кошек — кроличье мясо), а к нему размочить дециметр столярного клея, то при известном мастерстве выходит отличный питательный студень. Ели — наслаждались.