Империя Ч - Елена Крюкова

Девушки-гримерши закончили свою работу, вежливо, поклонившись, отступили в полумрак. Она провела придирчивой ладонью по гладко уложенным черным волосам, потрогала мизинцем кроваво-алый блик помады на нижней губе. Недурно. Ну, вперед, актерка! Покажи им всем русскую удаль!

— Зал собран?..

— Все уже за столиками, мадам. Ни одного пустого места. Приглашен лучший кор-де-балет, как вы и велели. Девочкам уже заплатили. Варьете готово. Бьет копытами. Ждут только вас!

Опять меня кто-то ждет. Опять кому-то я нужна.

Она подмигнула косоглазому бою с челкой по самые брови. Мальчишка, не растерявшись, в ответ подмигнул ей.

— Давай! — крикнула она по-русски, а не по-китайски, и махом, будто подхваченная порывом метельного, умалишенного, степного дикого ветра, вылетела на сцену ресторана.

Пара гнедых, запряженных зарею, тощих, голодных, усталых на вид. Что ж вы плететесь мелкой рысцою… Фортепьянист и оркестр жалобно ныли в такт качаньям ее голоса, скрипачи нашептывали непристойности, виолончели плакали о несбыточном. О несбывшемся плакали они, а она — смеялась. Что ж и не посмеяться над останками Вавилонской Блудницы! Глядите-ка, пара гнедых везут мощи на кладбище, и хмурое утро, и туман над столицей. И дрожки, лениво ползущие по улицам Вавилона… что вы, Шан-Хая. Нет, это рикша. Это… рикша. Прочь его! Не надо его!.. Господа, слышите, как дрожит ее великолепный голос. Как она дивно передает большое чувство, вложенное в романс композитором… ах, Кики, а слова кто написал?.. Апухтин?.. не знаю такого… он у нас, в Шан-Хае живет, эмигрант?.. В маленьком гробе медленно и печально везут трупик старушки на кладбище, а когда-то девочкой смазливою была, и всех подряд целовала — и корнета, и генерала, и музыканта, и грека, и еврея, и коммерсанта, и рикшу. Не надо рикшу! Уберите рикшу! Зачем он здесь!

Грохот рукоплесканий сотряс своды ресторанного зала. Ты помнишь, зал, как Вельгорский выкупил ее у Башкирова? Как он доставал из кармана толстенную пачку купюр, а Башкиров только жадно глянул, только хищно цапнул, а потом бормотнул: теперь уеду к черту в Новый Свет, все, свободен, руки развязаны, баста. Бандитский промысел при вас в Новом Свете расцветет бесспорно, сказал певец смешливо, руку на отсеченье, через год-другой мы узнаем о вас из газет: русский мафиози, покровитель нью-йоркских разбойников, ограбил намедни сокровищницу Мексиканских касиков, все драгоценности переправлены в тайник, что на островах Шпицберген. Башкиров откидывал голову, хохотал дико и зверино, показывая сразу все зубы. Сяо Лянь стоял у него за спиной — а вдруг что, чей-то выпад, выброс руки, выстрел, захват. Вышколенный телохранитель. Кому суждено быть повешенным, тот не утонет.

Не уезжай ты, мой голубчик, печально жи-ить мне без тебя… Дай на прощанье обещанье — что не забудешь ты меня!.. Скажи ты мне, скажи ты мне… Она, не переставая слушать краем уха завыванья оркестра, раскинула руки и пошла, пошла, пошла вдоль по сцене, рядом с жаркой рампой, едва не подпаливая о лампы подол блестящего, черного, как всегда, сильно открытого платья — Башкиров, собака, приучил ее к черному цвету. Что любишь меня… что любишь меня!.. Люди за столиками смотрели ей в рот зачарованно, сидели не шевелясь, будто были мертвы, застыли ледяно. У белого, сморщенного печеной свеклой, старика за ближним столом текли в руслах сухих морщин слезы, капали на болтающийся на ниточке, выпавший из глаза монокль, за отворот несвежего воротничка. Голос ударял в своды зала. В мраморные стены. Голос шел лавиной, волной, вольный, привольный, охватывал ветром, мел метелицей, сыпал в глаза колючей снежной родной крупкой, уносил вдаль. Голос нес вдаль, и ширь распахивалась, и степь ложилась под ноги, белая, снежная, и бежала тройка лошадей, взвивая пыль морозную, и заносило сани, и играли пристяжные с коренником, толкая его мордами, и звенели колокольцы, и до ближней деревянной церковки, там, где ждало все к венчанью, было уже — рукой подать… Гей! Живей! Снега. Солнце бьет в грудь без промаха. Не уезжай, голубчик. Ведь я люблю тебя навсегда. Поцелуй меня. Пока мы мчимся. Пока мы не умерли.

В зале гас свет. Софит выхватывал ее из тьмы — всю ее облитую слепящей белизной высокую фигуру, смуглые, чистой линии нежные плечи, широкие бедра. Она двигалась по сцене, как олень движется по опушке леса — смело, настороженно, стремительно, грациозно. Откидывалась назад, перегибалась в резких танцевальных па. Замирала на миг — и мужик в котелке, с завитыми в кольца, нафиксатуаренными усами, поднимал рюмку, не отрывая глаз от нее, от черной ласточки на черной сцене в ярко-белом круге, чокался с ее призраком, бормотал: “Твое здоровье, чаровница… l’amour est le temps d’une soupire”. Она пела весь традиционный, старинный цыганский репертуар — и “Что делать, сердце, мне с тобою”, и “Ехали цыгане”, и “Цыганскую венгерку”, и старинную таборную “Ой, возьми, возьми меня на ярмонку”, и плечи ее бились пойманными в силки птицами, и ноги уже отбивали чечетку, и из глаз сыпались искры, и, проходясь по сцене вдоль рамповых софитов и толстых восковых свечей, она уже поднимала ногу, закидывая ступню назад, к бедру, и с размаху ударяла себя ладонью по щиколотке, вскрикивая: а-ах!.. родимые!.. — а из зала публика, разогретая вином и кушаньем и возбужденная донельзя горячим светлым голосом, льющимся, как бурная горная река, кричала: “Невечернюю!..” “Невечернюю,” пожалуйста, великая, несравненная, душу потешь… сердце успокой…” Она сделала рукой жест дирижеру. Оркестр, беспрерывно звучащий, не выпускающий ее из объятий музыки ни на мгновенье, смолк. Воцарилась тишина.

И в тишине она спрыгнула с дощатой сцены в зал. Круг белого света следовал за ней по пятам. Она прошла вглубь примолкшего зала, села на пол у первого попавшегося стола. Завсегдатаи восторженно глядели на почтившую их вниманьем примадонну, куски и рюмки повыпали у них из рук. Черноволосая голова закинулась. Глаза зажмурились — так жестоко излучал звездную белизну софит. Руки взметнулись к затылку, распустили пучок гладко зачесанных, чуть вьющихся волос. За эти годы без тебя, Василий, она отрастила косы — густые, тяжелые темные, ночные косы, и ее любовники любили играть ее волосами, окунали в них лица, губы. Где ты, Василий. Может быть, ты в этом зале. Давай я тебе, тебе “Невечернюю” спою. Ты ведь не слышал никогда, как я пою. Так послушай, если ты слышишь еще.

— Ой, да невечерняя

Заря разгоралася -

То со дна души моей

Да Солнце подымалося…

— Что это за слова?.. цыгане так “Невечернюю” не поют, — прошептал седовласый, благообразный старичок за столиком, трогая себя за пуговицу выцветшего мундира. — О чем это она?.. Ни Маша Абросимова, ни Ася Вяльцева этак не певали…