Моя служба в старой гвардии. Война и мир офицера Семеновского полка. 1905–1917 - Юрий Владимирович Макаров

– Вы знаете, что сегодня в тги часа очень интегесный матч… Я вас пгошу остаться…

– Ваше превосходительство, мне…

– Я вас пгошу остаться, как личное одолжение!..

– Ваше превосходительство…

– Я вам, наконец, пгиказываю остаться!

– Слушаюсь, ваше превосходительство.

Несчастный поручик, сжимая кулаки, слезает с извозчика и идет домой в свой опостылевший барак. Единственно, кажется, кто получал удовольствие от матчей, это был сам Шильдер. Он молодецки гладил усы, по-старинному, по модам Александра II, ухаживал за дамами и разливался соловьем.

Не знаю, по какой причине, поняло ли начальство, что игру в футбол нужно вводить иначе, или что-нибудь другое, но в следующие лагеря «матчей» у нас уже не было.

* * *

На Шильдерово несчастье, были у нас в лагерях не одни «матчи», где он имел удовольствие любезничать с великосветскими дамами. Были там и строевые ученья, и рассыпной строй, и смотры, а главное – стрельба, стрельба и стрельба. Зимою он еще кое-как держался, но когда началось настоящее строевое обучение в поле, бедный старик окончательно потерял душевное равновесие. Он вмешивался во всякие мелочи, давал невпопад приказания, которые потом приходилось отменять, суетился, нервничал, без толку приставал к офицерам и к концу лагеря извел нас всех до такой степени, что «директора» стали ругать на все корки. Повезло ему в том, что нашим старшим полковником был в это время Эрнест Лаврентьевич Левстрем, в первый год войны командир 1-го Е. В. гвардейского Стрелкового полка, заработавший себе и своему полку хорошее имя под Опатовом.

Левстрем был среднего роста, худой и умный швед, великолепный стрелок, – тринадцать императорских призов, – и человек с тактом и с характером. Не все его одинаково любили, но уважали и слушались поголовно все. Если бы не Левстрем, в трудных лагерях 1907 года пропал бы бедный Шильдер, «как швед под Полтавой».

Лагеря 1907 года были действительно трудные. Начальство на нас наседало. Лечицкий допекал со стрельбой. До половины июня стоял собачий холод. Ингерманландский дождь моросил с утра до вечера. Чины дрожали в насквозь промокших палатках, укрываясь сырыми шинелями. Мы дрожали в наших бараках и в огромном собрании, где никаких печек, конечно, не водилось. Согревались главным образом изнутри.

Водку, настоянную на березовых почках, так называемую «зеленую водку», потребляли в изрядном количестве даже те, которые вообще к вину относились с осторожностью. Как правило, водку в собрании себе к прибору нельзя было требовать. Пей, не отходя от закусочного стола. А если отошел, водки больше не получишь. Если хочешь, пей вино. За ужином в лагерях делалось исключение, и маленькие пузатые графинчики с изумрудной влагой стояли почти у каждого прибора. Водка эта не покупалась, а изготовлялась в собрании своими средствами. Кроме отменного вкуса, она отличалась еще небесным запахом. Нальешь, бывало, в рюмку, понюхаешь и почувствуешь аромат весны. А потом проглотишь, и станет тепло, сухо и на душе весело. К этому периоду относится сложенная полковым поэтом князем Касаткиным песенка, распевавшаяся на мотив: «Пой, ласточка, пой!» Начиналась она так:

Надоела нам страшно наводка,

Надоел нам Лечицкий давно…

Лишь одно утешение водка,

Жизнь иначе была бы…

Пой, ласточка, пой…

Почти каждое утро с шести часов была стрельба, и чаще всего под дождем. Стрельбище мокрое, трава хлюпает под ногами. Сойдешь с травы на дорогу, ноги разъезжаются в грязи. Офицеры и фельдфебели в клеенчатых накидках.

Некоторые офицеры надели длинные резиновые сапоги. Но большинство их не одобряет и месит грязь в обыкновенных, «черного товару», которые сырость как угодно пропускают. По их мнению, резиновые сапоги имеют «нестроевой вид», что, конечно, и правда.

Стрельба идет плохо. Уж где тут на шестьсот шагов попасть в «головную», когда и соломенный мат, на котором лежишь, и сама «головная», и прорезь прицела, и вершина мушки – все покрыто тонкой мокрой сеткой, поминутно застилающей глаза. Все ходят злые. Скверное настроение начальства передается на линию огня, вследствие чего стрельба, разумеется, идет еще хуже.

Обыкновенно командиры полка являлись на стрельбу только в исключительных случаях. Шильдер торчал на стрельбище постоянно и всем мешал. Иногда он приезжал туда верхом на обозной лошади, которую ему специально подобрали за кроткий нрав. Как сейчас стоит перед глазами его маловоинственная фигура под дождем, в клеенчатой накидке, в намокшей фуражке и с обвисшими усами. Надо полагать, по причине застарелой болезни, приобретенной долгой сидячей жизнью, нормально верхом он ездить не мог, и на седло ему клался надувной резиновый круг, точь-в-точь такой, какие употребляются в больнице.

В таком виде он ездил по ротам, делал замечания и требовал, чтобы ротные командиры обращали специальное внимание на то, в каком положении у лежащих стрелков ноги. А когда в какой-нибудь роте, сразу же после сигнала «отбой», раздавался одиночный выстрел, Шильдер свирепел, поднимал своего скакуна в галоп и с протянутой рукой, как на Фальконетовом памятнике[27], летел на место преступления, истошным голосом вопя: «Кто стрельнул?»

На том же стрельбище, но на этот раз уже в отличную погоду, стрельба как-то раз производилась днем. Когда все роты отстреляли, часов около семи вечера, приступили к офицерской стрельбе, стоя, на сто шагов, в круглые призовые мишени. Каждая смена по десять человек, по старшинству, полковники, капитаны и т. д. Призовикам, Левстрему, Лоде, Свешникову и Гончарову, вестовые подали их собственные винтовки, где все ложе было залеплено золотыми и серебряными накладками в память взятых призов. Мы, все прочие, взяли винтовки из рот, те, из которых стреляли обыкновенно. Выбили, как полагалось, «сверх отличного». Левстрем отстрелялся в первой смене и уложил свои пять пуль, как всегда, в квадрат не дальше семи. А когда все кончили и выяснились результаты, сказал в шутку, обращаясь ко всем: «Молодцы, ребята, хорошо стреляете». Мы также в шутку, довольно стройно ему ответили.

Со стрельбы чины уходили обыкновенно одиночным порядком. Отстрелял свое и ступай. На этот раз довольно много народу осталось посмотреть, как стреляют «господа», и все они наблюдали за офицерской стрельбой с живейшим интересом. От удачной стрельбы настроение у нас у всех поднялось. Длинный Лоде, который, несмотря на свой капитанский чин, был необыкновенно молод душой и, как скауты, «всегда готов» на все не совсем обыкновенное, неожиданно предложил:

– Давайте пойдем в собрание водку пить строем и с песнями.

– Очень хорошо, отлично, давайте пойдем!

Хочу, кстати, сказать здесь несколько слов про милого Лоде. Он был один из многих наших русских немцев, у которых ничего немецкого уже не осталось. Даже