Изгнанник из Спарты - Фрэнк Йерби

По дороге они развлекались, обсуждая некоторые постулаты софистов: учение Парменида, отождествлявшее бытие с сознанием и утверждавшее, что ничто не может существовать независимо от человеческого мышления; парадоксы Зенона, гласившие, что любое движение к какой-либо цели бесконечно, поскольку для преодоления любого расстояния человеку необходимо преодолеть бесконечное число отрезков пути, что исключает саму возможность когда-либо пройти весь путь: к примеру, Ахилл никогда не догонит черепаху, ибо всякий раз, когда он будет достигать какой-либо точки, где раньше находилась черепаха, ее в этой точке уже не будет; или что выпущенная стрела на самом деле находится в состоянии покоя, так как в любой момент времени она может находиться лишь в одной точке пространства, то есть с точки зрения метафизики она неподвижна, а ее видимое движение обманчиво.

- Стань, пожалуйста, у той стены, - предложил Аристон, - а я выпущу в тебя эту метафизически неподвижную стрелу Зенона.

- Охотно! - рассмеялся Сократ. - Видишь ли, моя неподвижность будет столь же метафизически обманчива и мое толстое брюхо, между нами говоря совершенно не метафизическое, не повстречается с твоей стрелой, поскольку мои нервы и мускулы, понятия не имеющие о метафизике Зенона из Элеи, оттащат его в сторону.

Примерно в таком высокоинтеллектуальном духе они валяли дурака на протяжении всего неблизкого пути. Лишь однажды Сократ, обычно самый веселый из смертных, вдруг стал серьезным. При виде товаров, в изобилии разложенных на рыночной площади, он заметил с глубоким удовлетворением:

- Сколько же на свете существует вещей, которые мне не нужны!

Дом Пандора, как и все афинские дома, был обращен к улице глухой стеной без единого окна. Все двери и окна, за исключением, разумеется, главного входа, выходили на уютный внутренний двор. И как только старый раб ввел их в прихожую. Аристон сразу понял: ходившие по Афинам слухи о том, что богатство Пандора постепенно проматывается им самим и его двумя старшими сыновьями, соответствуют действительности: прихожая явно нуждалась в ремонте и покраске. Что касается Даная, то к нему молва не имела никаких претензий. Напротив, афинские остряки утверждали, что, "полюбив этого богатого метека Аристона, он совершил самый мудрый поступок в своей жизни". Разумеется, они имели в виду любовь в прямом, скандальном, смысле этого слова, что совершенно не соответствовало действительности, но кто смог бы убедить в этом истинного афинянина?

Теперь исправить что-либо было уже невозможно. Из-за задержки, вызванной визитом Сократа, они прибыли во время полуденной трапезы, а это означало, что Данай уже не один. Им пришлось подождать в прихожей, а старый раб отправился в столовую, где, как они уже знали, Данай обедал со своей сестрой Хрисеей. Даже скорое отбытие родного брата в опасную экспедицию не заставило Брима прервать свой буйный круглосуточный разгул, а Халкодона с отцом - оторваться от столь милых их сердцам утех с молоденькими мальчиками. Если бы Данай был один или только с отцом и братьями, старый раб провел бы Аристона и Сократа в столовую без лишних церемоний, поскольку в демократических Афинах не придавали большого значения этикету. Однако теперь им нужно было дождаться, пока Хрисея не удалится в гинекей, ибо для знатной афинской девушки даже находиться в одной комнате с гостями мужского пола за исключением отдельных весьма редких случаев вроде свадеб или похорон, было совершенно немыслимо.

Впрочем, как Аристон и Сократ могли теперь увидеть или, точнее, услышать, немыслимо для кого угодно, только

не для Хрисеи. До них донесся ее пронзительный, звенящий

от гнева голос:

- Ни за что! Я всю жизнь мечтала познакомиться с Сократом! Гинекей? Фу! Объясни мне, Данай, что может сейчас угрожать моей непорочности? Что, Сократ имеет привычку насиловать девушек? Ну, что касается меня, ему это не понадобится; если он настолько мудр, как о нем говорят, я пойду ему навстречу!

Аристон хлопнул Сократа по плечу.

- Может, мне удалиться? - прошептал он. - Нельзя упускать такую возможность!

Сократ решительно помотал головой.

- Она меня еще не видела, - прошептал он в ответ. - Увидев меня, девушки обычно убегают, визжа от страха.

В столовой тем временем, как можно было догадаться, Данаи предпринимал героические усилия, чтобы сохранить самообладание; его молодой голос звучал приглушенно, и они не могли разобрать слов. Однако повышенные тона Хрисеи вмиг просветили их:

- Аристон? Ха! С ним-то я тем более хочу познакомиться! Я давно хотела высказать этому старому грязному педерасту все, что я о нем думаю!

Настала очередь Сократа радостно похлопать по плечу своего молодого друга.

Теперь уже голос Даная прозвучал как рев разъяренного быка:

- Аристон вовсе не старый! Он всего на два года старше меня! И он не...

- Не педераст? Ха-ха! Тогда чем же вы занимаетесь вдвоем, милый братец? Чем-то ужасно интересным, по-видимому, коли вы восемь или девять лет не отходите друг от друга, не найдя времени даже жениться? Что же это за занятие,а?

- Мы просто разговариваем. Он учит меня разным вещам. Например, стихам Еврипида...

- Ну а этому он тебя научил, братец? - спросила Хрисея, и вдруг ее голос потерял всю свою пронзительность. Он стал ниже на целую октаву, стал глубоким, трепещущим,

очаровательным и в то же время столь грустным, что от его звука у Аристона перехватило дыхание:

Да, изо всех, кто дышит и кто мыслит, Нас, женщин, нет несчастней. За мужей Мы платим - и недешево. А купишь, Так он тебе хозяин, а не раб. И первого второе горе больше. А главное, берешь ведь наобум:

Порочен он иль честен, как узнаешь?

А между тем уйди - тебе ж позор,

И удалить супруга ты не смеешь.

И вот жене, вступая в новый мир,

Где чужды ей и нравы и законы,

Приходится гадать, с каким она

Созданьем ложе делит. И завиден

Удел жены, коли супруг ярмо

Свое несет покорно. Смерть иначе!

Ведь муж, когда очаг ему постыл,

На стороне любовью сердце тешит,

У них друзья и сверстники, а нам

В глаза глядеть приходится постылым.

Но говорят, что за мужьями мы,

Как за стеной, а им, мол, копья нужны.

Какая ложь! Три раза под щитом

Охотней бы стояла я, чем раз

Один родить...*

- Медея, - прошептал Аристон. - А ты знаешь, Сократ, ведь это чистая правда!

- М-да, - промычал Сократ, но тут они вновь услышали голос Даная. Он чуть ли не плакал.

* Пер. И.Ф. Анненского.

- Хрисея, я не могу! Ну как ты не хочешь понять? Это нарушение всех обычаев и законов!

- К Аиду все твои обычаи и законы! - заявила сестра. Аристон открыл дверь и вошел в столовую так тихо, что его никто не заметил.

- Пусть этот грех падет на мою голову, Данай, - произнес он, и его спокойный глубокий голос придал особую мелодичность его словам. - Ибо ради такой женщины, как твоя сестра, я готов подвергнуться гневу всех богов и смертных - и даже гвоему.

Они оба обернулись и уставились на него. Аристон понял, что Парфенопа была права. Девушка в самом деле была чрезвычайно некрасива. Она была так худа, что на нее нельзя было смотреть без сострадания. У нее не было ни бедер, ни сколь-нибудь заметной груди. Губы ее большого рта казались чересчур полными для такого худого лица. Ее глаза, как ни странно, были раскосыми, как у скифов; и они, золотистые, почти желто-карие, с россыпью зеленоватых искорок, мерцали, как огонь, в египетской смуглости ее лица. А вот волосы ее были прекрасны. Этого у нее не отнять. Они были черны, как воды Стикса, и в то же время от них исходило ощущение какой-то нежности и теплоты. Ее обнаженные руки, да и ноги, насколько он мог разглядеть через платье из овечьей шерсти, представляли из себя кости, обтянутые кожей, практически без какой-либо плоти под ней. А теперь, когда она повернулась к своему брату, Аристон обнаружил, что груди у нее все-таки есть. Крохотные, размером не более грецкого ореха. Сердце у него упало. Даже после точного описания Парфенопы он не мог себе представить, что это бедное маленькое создание настолько непривлекательно.

Затем она заговорила, и сердце Аристона не просто вернулось в прежнее положение, но чуть не выскочило из груди от восторга. Ибо ее голос, произносивший его имя, прозвучал как самая сладостная музыка, которую он когда-либо слышал; эта музыка рождалась как бы из ничего, из воздуха.

- Это и есть твой Аристон? - спросила она.

- Да, - ответил Данай. - Перед которым я теперь должен извиниться за это ужасающее нарушение всех при

личий. Мне остается только надеяться, что он не слышал, как ты тут вопила, как рыночная торговка. А теперь убирайся отсюда, Хрисея. Ты меня уже достаточно опозорила!

- Ну нет, - прошептала она, - я обещала тебе высказать все, что я о нем думаю, и я это сделаю! И оттого, что я теперь понимаю, почему ты его любишь, оттого, что он так прекрасен, как ты его описывал - нет, еще прекраснее, чем у тебя хватило бы слов его описать, - все это не становится менее отвратительным.