Улыбка Шакти: Роман - Сергей Юрьевич Соловьев

ты даже не помнишь и удивился такой чепухе, настолько это само собой, а для нее, видишь, не то чтобы драгоценней всех твоих подвигов, но не меньше. Дай ей хоть на что-нибудь опереться, кроме самой себя. К тебе же, чуть что, не подойти – бьет током.

А в другой школе спросил у малышей: что нужно, чтобы стать человеком? Читать книги, ответили они. А еще? Читать книги, повторили они. А потом во дворе ко мне подошел мальчик и сказал: а какое самое сильное впечатление было у вас в жизни? И я задумался.

Взойдет солнце, ты спустишься, молча переоденешься и уйдешь в джунгли на весь день, вглядываясь в тигриные следы и оставляя метки на деревьях, чтобы вернуться. А она постирает вещи, развесит у домика и будет отвечать егерям, поднявшим тревогу, что понятия не имеет, где ты. Да и ты к тому времени уже знать не будешь.

Ты же любить не умеешь. Как и она. Бедные вы, бедные.

#39. Почта

– Что-то отчаянно тревожно, и все вокруг – стена, чашка, мир в окне, все делает вид: а что, я ничего, все в порядке. И жужжит тихонечко, как лампа, готовая перегореть. Почему никто не разговаривает? Нигде, ни на одной из дорог и людей. Печаль моросит, не понятно, что делать – со всем на свете. Ты говоришь: Индия, воодушевление, казалось бы… Ты, видно, не очень себе это представляешь. По одну сторону – группы, по другую – Тая. Это в фб потом все ослепительно, но мы-то знаем, на что способны слова, изображения и вся эта магия. А что – бандеролька с зимними черевичками не пришла еще?

– Знаешь, чего я по-настоящему хочу? Ровной дистанции между нами, чтобы не было этого вечного двоемирья между дверьми, этих вечно прижатых пальцев. Я так не умею, как ты, у меня – или-или, твоя бесконечная, божественной природы полигамия творчества слишком для меня мучительна. Ведь не к телу же ревновать, в самом деле, не к телам же. Но, видимо, всегда – к текстам, которые ты складываешь из тех женских образов, что подвернулись, что просто рядом. Не будет у нас ничего, не из-за других, не из-за ревности, а из-за того, что я тебя не простила – и не могла не, потому что ждать от тебя другого значило бы не знать тебя. И не прощу никогда: за преданный наш лес, за Лёньку, за эти широко заброшенные и все длящиеся сети – с этой твоей убийственной откровенностью, возможной лишь между двумя, – но она у тебя со всеми, со всеми. Живи, пожалуйста, уже свою жизнь без моего участия, мне хватит наблюдения за ней издалека, а все остальное – непереносимый ожог, мне уже надо найти наконец себя, без этой постоянной мысли о тебе.

Я не должна была писать тебе это дурацкое письмо, прости, тебе и без того нелегко. Нахлынуло и вырвалось – не дала себе времени ни опомниться, ни остыть. Текст у тебя правда вышел замечательный. И я очень хочу, чтобы наши жизни начали хоть как-то налаживаться, просто все по-прежнему больно и трудно. Но в этом твоей вины нет, все дело во мне самой. А ты еще можешь взлететь и не касаться земли, уже это сделал. Пусть все будет хорошо, Взро. Все равно твои слова самые нужные, даже тогда, когда. Дай нам сил, боженька наш лупоглазый Джаганнат, боже наш ушастик Ганеша, пусть нам всем станет легче там, где мы есть.

– Аминь. Это лучшая на свете молитва. И прости меня еще раз. Мой родной, я сейчас буду говорить глупости, ненужное, запутаюсь, но не смогу по-другому, меня все это не отпускает, такой осадок нехороший – от всей этой нелепости, от себя… Понимаешь, когда начал писать, это было обращено не к ней и не к тебе, а к той воображаемой, когда грежу о каком-то возможном и невозможном. И вроде поначалу я так и писал, а потом как-то сам текст мне стал подсовывать эти детали – слово за слово: от Сурии, раз уж помянут, к его домику, а домик потянул за собой и дальше – а там и деться некуда. Я понимаю, насколько нелепо все это звучит – мол, думал это, не замечая того… а тут еще так быстро все написалось, отослал в журнал, не вчитавшись даже. И жил с вот этим ощущением, что текст этот просто очень мой, давний, вечный – о домике, о джунглях и еще со всеми этими мерцающими перебежками стихотворных строчек, пасьянс которых меня тогда захватил. И потому так опешил от твоего письма, правда. И кинулся перечитывать этот текст… И стыдно, и не объяснить. И даже не ухватить то, где эта саднящая развилка, эта двусмысленность, от которой так муторно. Плохо все получилось, и не вывернуться. А текст – если без всего этого, если без нас – кажется, из лучших получился. И от этого как-то еще горше. Ну вот, наговорил, наизвинялся, как чеховский персонаж… Жизнь нечистая у меня, потому и мутится – не здесь, так там, и не уберечься, не уберечь… А так хотелось бы, так единственно надо. Хоть тебя.

– Послушай, не надо, отпусти это. Мне вчера вдруг стало легче утром – при том что, конечно, ночь я не спала, все думала, глотая слезы. Дело ведь не в этом тексте, который – я тебе уже сказала – очень хорош. Вообще все твои тексты последних пяти лет – незаживающе прекрасны, в них появился тот чуткий баланс, которого раньше иногда не хватало из-за все нарастающего суфийского кружения, а в последних – мне так нравятся эти как бы внезапные переходы, эта неожиданная, на вдохе, задержка дыхания. А еще этот странный союз мысли, наблюдения и обнаженной эмоции – они ведь и так редко в паре ходят. Да, так вот – дело, конечно же, не в тексте – да и с Таей ты не вчера сошелся, и я уж пятый год как не одна. Просто я привыкла подавлять в себе и мысли в эту сторону, и чувства, ты ведь знаешь: мы, китайцы, строители великой стены… И я жалею, что меня прорвало вдруг, может быть, это и неправильно, жить под анестезией, но другого пути, во всяком случае на ближайшие годы, я не вижу и не представляю. Но у меня есть наше прошлое, понимаешь? И в нем и джунгли, и поиск дома – то в манговой роще, то на берегу океана, а ты вдруг берешь и перерисовываешь эту карту на моих глазах, вписывая другие, чужие мне детали, и окликая другую моим именем. Пусть бы это была абсолютно новая история, не так бы наотмашь. Но я все понимаю – это история не про любовь, не про женщину, а про тебя, ты не нам и не вам дом ищешь, а себе, в котором будет все твое заветное: лес, женщина, книга. Это твоя история и судьба, и от перестановки слагаемых это действительно не меняется. Так что не мучься, все это действительно нелепо – есть ведь то наше, что поверх слов и, парадоксальным образом, суть слов и есть. Это ты прости меня – тебе бы надо отлаживать и обживать эту новую жизнь, а я, вместо того чтоб помочь тебе, взорвалась вдруг, глупо и по-детски ревниво. Да и не нужно это никому – важен лишь текст, а не из