Воспоминания - Сергей Сазонов

В Германии, вероятно, до сей минуты немало людей, которые не могут освоиться с мыслью, что Франко-Русский союз, а затем и Тройственное согласие – законные чада Тройственного союза. Этим обстоятельством объясняется тот невероятный успех, который имело открытие или, вернее, изобретение знаменитой теории «германского окружения» и те макиавеллические замыслы, приписываемые до сегодняшнего дня королю Эдуарду и Делькассе.

Лично знав обоих, а последнего – очень близко, я могу безошибочно утверждать, что как тот, так и другой, несмотря на различие их государственного положения, политических функций и личного склада ума и темперамента, были убежденными сторонниками сохранения мира, вероятно, потому, что оба в одинаковой степени предвидели невыразимые бедствия, которыми европейская война угрожала человечеству. Тройственное согласие не преследовало никаких наступательных целей и стремилось только предупредить установление германской гегемонии в Европе, в чём оно усматривало опасность для своих жизненных интересов. Справедливость этой точки зрения едва ли можно оспаривать, и законность поставленной себе Согласием цели, я думаю, тоже не подлежит сомнению.

Для достижения означенной цели не требовалось никакого «окружения» Германии, которое, как на то указывает стратегическое происхождение этого слова, заключает в себе понятие нападения, бывшее одинаково чуждо стремлениям всех членов Согласия. Я постоянно натыкался в немецкой политической литературе и повременной печати, а также и в разговорах с германскими дипломатами, которых мне приходилось встречать в различных местах моей службы, на обвинение правительств Согласия в намерении произвести на пагубу Германии эту знаменитую Einkreisung. При этом наиболее злостные замыслы приписывались чаще всего Англии, а вслед за ней Франции, в лице сначала Делькассе, а позже и Пуанкаре. На Россию в этом отношении падало меньше тяжких подозрений, и нас главным образом обвиняли в сочувствии, а иногда и содействии коварным деяниям наших друзей, причём больше всего обрушивалось обвинение на А. П. Извольского. Тем не менее, сколько я ни старался добиться какого-нибудь определенного указания на попытку Согласия погубить Германию, я могу сказать по совести, что не получил ни разу в ответ ничего, кроме туманных намеков на какие-то коварные намерения Англии или Франции или же истолкований, решительно не отвечавших истинному характеру и значению хорошо мне известных фактов. Никакие возражения с моей стороны не помогали, и мне никогда не удавалось поколебать моих собеседников в их упорном заблуждении. Всегда неприятно видеть людей, упрямо идущих по ложному следу и не внемлющих никаким увещаниям, но в данном случае подобные заблуждения были и опасны, потому что благодаря им сгущалась ещё более атмосфера недоброжелательства и взаимных подозрений, в которой Европа жила много лет до того, как над ней разразилась страшная буря 1914 года.

Я уже говорил выше, что план австро-венгерской дипломатии, составленный ещё ранее убийства эрцгерцога Франца Фердинанда, для приведения в исполнение которого она добилась 5 июля 1914 года обещания поддержки и деятельной помощи императора Вильгельма и Бетмана-Гольвега, был до крайности прост. Он весь вмещался в нескольких словах: сломить Сербию, не считаясь с Россией (ohne Rücksicht auf Russland). Этой краткой формулой определялась громадная политическая задача. Над трудностью её серьезно призадумался бы всякий разумный и опытный государственный человек. В Вене она была разрешена с чрезвычайной быстротой, в одно заседание совета министров, причём план Берхтольда встретил противоречие только со стороны одного из его членов, председателя совета министров Венгрии графа Тиссы, который, однако, узнав, что император Франц Иосиф заручился полным согласием кайзера, отказался от разногласия и присоединился к большинству, чем было достигнуто полное единодушие совета.

Таким образом, в Вене все было решено и подготовлено к нападению на Сербию. Австро-Венгрия с нетерпением ожидала дня, когда ей можно будет, под прикрытием германского щита, обрушиться на маленького соседа, слабость которого она, в своей горячности, переоценивала. Об остальном, как, например, о неизбежном столкновении с Россией и о дальнейших ожидавших её международных осложнениях, она мало заботилась. На то у неё была непобедимая союзница, Германия, обещавшая ей свою помощь и торопившая её начать выступление. Чтобы избежать возможности какой-нибудь осечки и бить наверняка, текст ультиматума был составлен так, чтобы совершенно исключить какую-либо возможность его принятия Сербией. В этом отношении чрезвычайно поучительным является донесение советника германского посольства в Вене князя Штольберга на имя статс-секретаря фон Яго от 18 июля [XV], из которого я извлекаю следующие места: 1) «На мой вопрос, что было бы, если бы дело опять ничем не кончилось (т. е. если бы Сербия приняла австро-венгерский ультиматум), граф Берхтольд выразил мнение, что тогда пришлось бы, при фактическом выполнении отдельных требований ультиматума, прибегать к придирчивому вмешательству (weitgehende Ingerenz)»; 2) «Хойс (директор канцелярии Берхтольда) сказал мне только, что требования всё же таковы, что государство, обладающее хотя бы некоторым самолюбием и чувством собственного достоинства, никак принять их не может».

Таким образом, все было предусмотрено. Если бы Сербия отвергла, как они того заслуживали, требования венского кабинета, она подвергалась бы немедленному нападению. Если бы она решилась принять их, то она должна была подвергнуться невыносимым придиркам, которые всё равно привели бы к австрийскому вторжению. Гибель Сербии была решена. На что бы она ни решилась, она не могла её избежать.

Когда я 24 июля ознакомился, через австро-венгерского посла, с содержанием венского ультиматума, я, само собой разумеется, не знал дипломатических документов, из которых я привожу выдержки при составлении этих воспоминаний. Тем не менее из одного чтения его текста мне стало совершенно ясно, что дело именно так и обстояло. Злая воля неумолимо сквозила из каждой строки этого единственного в своём роде документа. У меня не было основания скрыть от графа Сапари моё впечатление, и я сказал ему, что я не сомневался, что Австро-Венгрия искала войны с Сербией и что для этого она сжигала за собой все мосты, предъявляя неприемлемые требования. Я прибавил, что своим образом действий она вызывала европейский пожар.

В тот же день и в той же обстановке сэр Эдуард Грей заявил австро-венгерскому послу в Лондоне, графу Менсдорфу, что он «крайне беспокоится за сохранение мира между великими державами», а его германскому товарищу, князю Лихновскому, он сказал, что «опасность европейской войны сделалась бы непосредственной в случае вторжения Австрии в сербскую территорию». При этом сам Лихновский называл впечатление, произведенное в Англии ультиматумом, «ошеломляющим». То же самое пришлось услышать австро-венгерским представителям в Париже и Риме. Таким образом, в предостережениях недостатка не было, но император Франц Иосиф, граф Берхтольд и генерал Конрад фон Гетцендорф были к ним подготовлены и не дали себя свести с того пути, на который они стали при поощрении Германии и который должен был привести, по их ожиданиям, Австро-Венгрию к прежней славе и могуществу.