Я и Он - Альберто Моравиа

На сей раз в самом деле, а не понарошку, как во сне. Бра над спинкой кровати зажжено; книга, которую я читал перед тем, как заснуть, свалилась на пол. После такого волшебного сна о сияющих деревьях, растениях, листьях и цветах меня особенно поражает убогая нагота и неоправданная строгость моей комнаты: это незавешенное окно, голые стены, потолок и пол; никаких тебе занавесок, украшений, ковров, никакой мебели. Насколько же красивей была она во сне, поросшая тропическим лесом, скрывающим за могучими деревьями чудесный город! Само собой разумеется, я кончил во сне: простыни мокрые, весь живот липкий. В общем, сплошной конфуз. А главное – в толк не возьму, что всетаки «он» хотел сказать своим дурацким сном. Спрашивать об этом теперь нет никакого смысла. «Он» явно ничего не ответит, ведь во сне «он» сам заявил: жизнь для «него» – все равно что желание, а посему, удовлетворив желание, «он» прекращает жить до возникновения нового желания. Оглушенный и озадаченный, я смутно размышляю обо всем этом, сидя на кровати и уставившись перед собой. Ненароком смотрю на часы: оказывается, нет еще двух; не прошло и часа, как я лег. Тушу свет, ложусь на бок и вскоре засыпаю.

Что интересно, наутро «он» выглядит как ни в чем не бывало, более того, «его» так и распирает от неуемного желания. Едва встряхнувшись ото сна, «он» уже пристает ко мне с несуразными требованиями, от которых веет почти маниакальной агрессивностью. Для начала «он» предлагает навестить Ирену в ее арабском посольстве. На это я вполне резонно замечаю, что Ирена, о чем «он» и сам прекрасно знает, обычно не выходит из посольства до вечера и вряд ли намерена делать исключение для нового приятеля. Тогда «он» подбивает меня позвать на завтрак Фаусту. Отвечаю, что и это невозможно, так как я завтракаю у матери. После чего, одну за другой, «он» раскрывает последние карты, швыряя их на стол, словно отчаявшийся игрок, и перечисляет кого попало: статисток, второстепенных актрисуль, стюардесс, секретарш, просто безработных девиц, с которыми, по «его» мнению, я мог бы провести денек. Коль скоро всеми правдами и неправдами я отказываюсь от «его» предложений, «он» выходит из себя и начинает орать: «- Женщину, женщину, ради всего святого, женщину! Мне нужно увидеть женщину, почувствовать женский запах, услышать женский голос, прикоснуться к женскому телу. Или ты приведешь меня к женщине или – в полное отчаяние. Весь мир за женщину!» «Он» так разбуянился, что я оставляю работу, одеваюсь и выхожу из дома. На улице я сразу понимаю причину «его» неистовства. Стоит удушающая, африканская жара; небо сплошь затянуто свинцовой пеленой. Это даже не облака, а какая-то серая муть. Поблекшее солнце слабо пробивается сквозь мертвенную бледность. Иду по бульвару, обсаженному могучими платанами. Распухшие листья обмякли и свисают, словно пораженные нежданной засухой. С неба упало несколько капель; медленно плывущие в потоке транспорта автомобили кажутся испещренными бурым песком, невесть откуда взявшимся. Донельзя чувствительный к перемене погоды, «он» совершенно теряет голову. Пытаясь «его» успокоить, я говорю: «- Сейчас мы немного прогуляемся, зайдем в бар, выпьем аперитивчик, выкурим сигаретку. Придем к матери пораньше и подрулим к той светловолосой малышке кухарке, которая так тебе нравится. Найдем повод пойти на кухню и там займемся ею. Идет?» «Он» безумно возбуждается: «- Так пошли, чего тянуть-то? – Рано. Еще целый час. Мать сразу раскусит, что я неспроста притащился раньше времени. А ты сам знаешь: нет ничего хуже, когда мать заподозрит неладное.

– Да ничего она не заподозрит. А насчет кухарки – нечего из себя простачка строить, тем более со мной: ты же сам сговорился с ней третьего дня. Что, память отшибло?» Нет, не отшибло, просто я-то надеялся, что «он» об этом забыл. В общем, чтобы сделать «ему» приятное, соглашаюсь отправиться к матери часом раньше. Моя машина ремонтируется, поэтому сажусь в автобус. И вот я в битком набитом автобусе; ухватился за поручень, задрав руку. Автобус летит вниз по бульвару Монте Марно; время от времени перед очередным затором он резко тормозит, отбрасывая назад плотную толпу пассажиров. После одного из этих толчков я наваливаюсь на стоящую рядом женщину и невольно обращаю на нее внимание.

Молодая блондинка с необычайно тонкими волосами, обрамляющими лицо некоей прозрачной дымкой. Под ней – огромные голубые глаза с черными бровями и большой пунцовый рот, резко очерченный темным пушком. Она невысокого роста и вся какая-то скрюченная; грудь и зад непомерно выпячены. Короче, мне до нее нет никакого дела, однако после очередного рывка я чувствую, что «он» завелся, если не сказать больше. Как всегда, вопреки моему желанию, «он» беззастенчиво клеится к первой попавшейся юбке. Испытывая отвращение, злобу, стыд и одновременно бессилие, я присутствую при этом тайном, щекотливом диалоге и молюсь о том, чтобы автобус как можно скорее подъехал к моей или ее остановке. Автобус же, словно нарочно, не торопится и по-прежнему опрокидывает то меня на девицу, то девицу на меня. Наконец, как и следовало ожидать, разъяренная девица поворачивается ко мне и выпаливает: – Ведите себя прилично, или я позову кондуктора.

«Он» тут же нашептывает: «- А вот это уже по моей части. Положись на меня».

Довольный тем, что продолжаю оставаться свидетелем происходящего, отхожу в сторону. Тогда «он», со свойственной «ему» наглостью, отвечает моим голосом: – Лапушка моя, да ты совсем спятила.

– Во-первых, прошу мне не тыкать. Мы не родственники. Во-вторых, не считайте себя умнее всех, вы что думаете, я ничего не заметила? – А чего тут замечать-то? Ты в зеркало когда-нибудь смотрелась? А если смотрелась, то почему до сих пор не сбрила бороду, усы и бачки? Или ты думаешь, что мне нравятся усатые бабы? Естественно, эта пошлятина привлекает на «его» сторону весь автобус. Кто-то начинает гоготать, кто-то громко отпускает в адрес девицы разные сальности. Задетая за живое, бедняжка не осмеливается отвечать и молча протискивается к выходу. На следующей остановке выхожу и я.

От негодования и омерзения хочется просто рвать и метать. На этот раз я не церемонюсь и выдаю «ему» напрямик: «- Мало того, что ты затеял идиотскую, похабную игру в прижималки. Это еще куда ни шло: одним проколом больше, одним меньше – дело привычное. Но что я никак не могу снести, так это твои издевки над несчастной девчонкой. Ты оскорбил ее, осмеял, смешал с грязью. Мерзавец, тварь, поганец, ничтожество! – Ха-ха-ха! – Ничего смешного. Уголовная рожа! – Ха-ха-ха! – С чего это ты веселишься? – С того, что вижу перед собой плешивого большеголовика, который бредет по тихим улицам, жестикулируя и говоря сам с собой, а редкие прохожие оборачиваются и с удивлением смотрят на него, полагая, что он явно не в своем уме».