Ветер перемен - Корделия Биддл

– Джордж!

Юджиния поняла, что его уже не урезонишь.

– Джордж! – повторила она.

На миг ей захотелось выпрыгнуть из своей кожи. Она стала бы тогда свободной, серебристой, длинненькой рыбкой, пронесшейся по воздуху через зал. Она сделалась бы невидимой. Она бы спаслась.

– Джордж, – проговорила Юджиния. – Дорогой. Нам пора идти.

Но Юджинии не пришлось вести долгую борьбу, пока она стояла с уцепившимся за нее мужем, думая, что ей теперь делать. На ее счастье появился губернатор.

– Так вот где вы пропадаете, мистер Экстельм!

Его голос раскатился по всему залу. С таким же успехом он мог бы сказать: «Какой чудесный день», «Какой прекрасный вид» или «Какой замечательный обед». Губернатор был опытнейшим политиком.

– Ах, миссис Экстельм, – продолжил он. – Я вижу, ваш муж наконец нашел вас. – Даже эти слова были всего-навсего дежурной светской фразой. – Ну, вот и хорошо… вечер поздний… Мне кажется, мы все устали… А вы оба, должно быть, особенно. Столько новых лиц!..

Он кивнул своим помощникам, они встали по обе стороны обмякшего Джорджа, потом губернатор взял Джорджа под руку и так, как будто они заняты интереснейшим разговором, провел его через зал.

Юджиния обрадовалась, что не успела как следует подумать. Она шла за образовавшейся процессией, раскланиваясь на прощание и всем своим видом показывая, как она сожалеет, что приходится уходить, одновременно давая понять Дюплесси, Бекману, Уитни и наконец лейтенанту Брауну, что нужно возвращаться на яхту.

«В общем, – сказала она себе, – все совсем не так трудно. Я была рождена для того, чтобы проделывать все это, для этого были воспитаны моя мать, моя бабушка, тетушки, таковы вековые устои всей нашей семейной линии».

«Альседо» мирно стоял на якоре, когда к пристани подкатили экипажи и высадили своих пассажиров. Бекман, Браун, Уитни, доктор с женой, Джордж (при известной поддержке) и Юджиния спокойно взошли на тускло освещенный корабль. После торопливых пожеланий доброй ночи и скороговорки «чудесный вечер – чудесная ночь» на корабле снова все затихло, и он снова оказался во власти матросов, которые несли вахту, наблюдая за небом Мадейры и офицерами на капитанском мостике.

Ничего больше не было сказано. Ничего больше сказать было нельзя. Вернувшись с приема, почетные гости улеглись в свои постели и скоро заснули, как дети, все еще двигаясь в ритме запомнившегося танца, поднимаясь и падая, падая, падая.

А в это время за много тысяч миль, в море Сулу, вблизи острова Таблас, в восьми часах ходу до гавани Манилы, в каюте парохода компании «Пасифик и Ориент», следовавшего рейсом из залива Сан-Франциско очередной душный день, страдал, задыхаясь от нехватки воздуха, достопочтенный Николас Пейн, отец Юджинии.

Однако этот день отличался от всех предыдущих. Судну предстояло провести в море последнюю ночь перед заходом в порт. Завтра длительный транстихоокеанский переход закончится. Завтра они должны прибыть на Филиппинские острова. Пейн решил использовать оставшиеся часы с пользой для дела. Он стал запаковывать в ящик свои любимые книги.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», как называл достопочтенный Николас костлявого страшилище-блондина, секретаря, которого прислал ему Турок Экстельм, уже проглядел письма старика, его бумаги, с любовью перелистываемые им страницы «Лондон таймс» и клочки, на которых достопочтенный Николас одному ему понятными закорючками делал для себя заметки.

Риджуэй, «проклятый Риджуэй», потряхивая своими желтыми лохмами, почесал безволосый подбородок и со всей наглостью, на какую только был способен, предложил выкинуть за ненадобностью все эти пожелтевшие бумажки.

– …не вижу проку хранить их, сэр, если хотите знать мое мнение, – сказал он, благоухая одеколоном, которым не поскупился полить себя.

Но достопочтенный Николас закричал тогда:

– Я не просил вас, щенок вы этакий! Мы не в Филадельфии. Оставьте меня в покое!

«И вот, – подумал Пейн, – я наконец-то один, в восхитительном, самом благословенном одиночестве, с книгами, которые должны стать моей поддержкой и опорой в ближайшие несколько месяцев палящей жары».

Достопочтенный Николас с величайшим почтением взял в руки тоненький сборничек Ричарда Хоуни «Морской цыган». Он на мгновение задумался, формулируя определение действительно одной из величайших мировых поэм:

Устал я от закатов,Мне гавани претят..

«Острова желаний»– вот куда они направляются… И все это благодаря щедротам мистера Мартина Экстельма Старшего, «Турка».

– «Острова желаний», – произнес вслух достопочтенный Николас и положил книгу в ящик рядом с экземпляром «Размышлений» Марка Аврелия. «Завтра не будет времени, – подумал он, – предстоит встреча с помощником губернатора Тафта и вообще… нужно будет привести себя в порядок… Предстоит обосноваться на новом месте… Хорошо снова оказаться в упряжке», – решил Пейн, обводя глазами кавардак, царивший в каюте.

«Да, но куда подевалась эта маленькая записка Мартину Экстельму? – вспомнил он. – Куда я мог ее?..»

Пейн заглянул в ящик, потом поглядел на крышку комода, поискал на по-солдатски заправленной, безликой постели. «Уж эти мне малайцы или филиппинцы, – с теплом подумал он. – Стоит их только научить, они всегда, как охотничья собака, всегда готовы выполнять приказ… Куропатка в ягдташе или хорошо заправленная постель… В общем, никакой разницы… По существу… Стой, стой, стой, я ведь не об этом…» – Пейн медленно вернулся к настоящему.

– Риджуэй! – внезапно заорал он. – Риджуэй! Риджуэй, мне нужно…

Но за дверью ничто не нарушило тишины, никто не спешил откликнуться на его крик; Пейн послушал минуту, две, пять.

– Черт, – произнес он с усталым вздохом. – Нужно научить мальчишку хорошим манерам. Нужно показать ему, кто здесь босс. Мы же не в Филадельфии.

С этими словами он перевернул весь ящик вверх дном, и его содержимое рассыпалось по всему полу, а Пейн принялся перебирать вывалившиеся вещи, чтобы найти то, значение чего он уже позабыл, ибо не годится, нет, совершенно не годится, если заметят, что он рассеянный или несобранный человек.

ГЛАВА 7

Юджинии снилось, что она едет в четырехколесной повозке, на сиденье на высоких пружинах, повозка трясется и стонет на разболтанных деревянных колесах, а со всех сторон пылают пожары: горят дома, горят амбары, горят сараи, тростниковые и соломенные крыши, и стога сухого сена вспыхивают от искр и охватываются языками пламени.

Она знала, что это чума, они бегут от чумы, она с детьми спасается из горящего города, а кругом глухая ночь. Она не знала, какой это год: тысяча триста какой-то, тысяча четыреста какой-то. А место? Она не помнила: Дрезден? Тулон? Э-ла-Шапелье? Впрочем, место не играет роли.