Повелители сумерек - Василий Владимирский

Я засовываю руки поглубже в рукава, обхватываю ладонями локти и вновь засыпаю. Несколько секунд полной тьмы и забытья. Пробуждаюсь, лишь когда троллейбус сворачивает с перспективы в плотную сеть Советских, бывших Рождественских, улиц. Сквозь ресницы вижу бедный по‑осеннему, грязный садик, где некогда стоял на эшафоте Чернышевский. Наконец троллейбус делает широкое кольцо по площади и замирает у дома с башенкой. Приехали.

И все же я люблю эти утренние часы после дежурства, когда наша огромная коммунальная квартира пустеет и можно почувствовать себя одинокой и свободной — час плескаться в горячей ванне, петь под душем, рассекать по коридору в розовом купальном халатике с тюрбаном из полотенца на голове, не торопясь готовить себе завтрак — греческий салат, гренки, кофе, и все это без чужих взглядов в спину, без въедливых вопросов, неизбежных ответов, надоевших и все же необходимых шуточек, разруливания назревающих кухонных разборок. Пустота! Свобода!

Поэтому, когда раздается звонок домофона, я от души надеюсь, что это очередной распространитель рекламных листовок — они дальше почтовых ящиков не поднимаются. Или на худой конец какой‑нибудь проповедник — этих просто можно не дослушивать до конца. Но все не так. Я снимаю трубку, и незнакомый мужской голос, задыхаясь, произносит: «Убежище».

Пока он поднимается по лестнице, я успеваю натянуть спортивные штаны и футболку. При этом желудок уже крутит, а во рту появляется знакомый железистый привкус — и это плохо, это очень плохо, у меня было тяжелое дежурство в больнице, я устала, я хочу кофе и спать и совсем не хочу вписывать у себя очередного беглеца. Но разве у меня есть выбор?

Я открываю дверь. На вид моему гостю лет двадцать семь — тридцать. Бледное лицо с тонкими чертами, светлые волосы, светлые глаза.

— Как вас зовут?

— Андрей. Сомов, Андрей Васильевич. Паспорт… сейчас…

— Паспорт оставьте при себе. Идите за мной.

Я веду его в свои комнаты. Маленькая, та, что всецело принадлежит мне, выглядит довольно обжитой — диван‑кровать, книжная полка, маленький телевизор на прикроватном столике, старинный будуарный столик с зеркалом (остался от предыдущей хозяйки комнаты), флакончики с духами, помадой и тушью, коробочки теней, цветы в вазе на холодильнике. Большая комната — собственно Убежище — расположена в башне, поэтому у нее пять стен и три больших окна. Здесь есть только раскладушка с матрасом, она стоит у стены, три стула да большой стол посреди комнаты. Сейчас на нем красуется мой бедный завтрак.

— Ну вот, Андрей, здесь вы будете жить, — говорю я. — Постельное белье получите позже. Ванная, туалет в конце коридора. А сейчас, если не возражаете, я все‑таки поем. Кофе не предлагаю, уж не взыщите. Даже из вежливости.

— Да, конечно, нет, кофе не надо. — Он садится на раскладушку.

Вид как у пса, которого привезли из деревни в город, — обалделый и покорный. Интересно, как скоро за ним явятся? День сегодня пасмурный, может, и не будут дожидаться сумерек. Хорошо бы, а то вернутся с работы мои соседи, сразу догадаются, что у меня в комнате постоялец, начнутся расспросы, а мне это уже во как надоело.

— Так, Андрей, запомните. Правило номер один для таких, как вы: не кормиться в квартире, где живет хозяин Убежища. Никогда. Ни при каких обстоятельствах. Даже если будете умирать от голода — ползите на улицу, через два квартала есть пустой дом, там ночуют бомжи, всегда можно поживиться. О своей безопасности во время кормежки, само собой, вы заботитесь сами. Но если попробуете выпить кого‑нибудь здесь, вылетите сию же минуту. И больше того, всему вашему клану будет закрыт доступ в Убежища ближайшие триста лет. Это понятно?

— Да, спасибо, но… я не пью кровь.

Я встаю из‑за стола, подхожу к двери в прихожую, распахиваю ее и говорю как можно спокойнее:

— Вон!

— Что? Но я…

— Вон! Правило номер ноль: никогда не держать хозяина Убежища за дурака, никогда не пытаться его обмануть. Вы его только что нарушили. Вон!

— Но я… говорю правду.

— Угу, правду? Знаете, где мне эта ваша так называемая правда? Вот здесь. — Я провожу ладонью по горлу. — Думаете, хозяин Убежища не в состоянии распознать вампира? Хотела бы я, чтобы все было именно так. Потому что пока вы здесь сидите, мне гарантированы и постоянная тошнота, и вкус кошачьей мочи во рту, хоть и не беременна и не пила вчера ни грамма. Так избавьте меня хотя бы от своего вранья.

В глубине души я чувствую жесточайшую обиду. Ну почему выжили именно они? Дело даже не в том, что в двух шагах от моего дома Институт переливания крови, и они там по ночам табунами пасутся. Поскандалят в очереди, порежут друг друга и — бегут в Убежище, опасаясь мести клана. Посидят, отдохнут, дождутся секундантов, договорятся о выкупе — и снова в очередь. Дело в другом — приходят только они. Духи леса, воды, полей давно уснули, я не ощущаю их присутствия последние сто лет, оборотни ютятся в заброшенных деревнях и редко сходятся, чтобы принести потомство. Еще лет сто, вымрут и они. А эти — пожалуйста, жиреют и процветают. Они даже стали модными. Гламурными и готичными. Не знаю, как там насчет гламура, а вот готские короли — что Теодорих, что Дезидарий — восстали бы из своих мраморных саркофагов, услышав, как имя их народа мешают с этой грязью, — это уж я вам гарантирую. Ну почему с каждым веком, с каждым новым воплощением моя работа становится все труднее и омерзительнее?

— Я говорю правду, — упрямо повторяет гость. — Да, вы правы, я вампир, но я не пью кровь. Уже три месяца.

Через пару часов их всех прорывает, и они начинают исповедоваться. Это по‑любому, к бабке не ходи. Кто бы ни сидел у меня в Убежище — старый домовой, отказавшийся уступать место молодому, когда в дом перебралась новая семья, волк‑оборотень, задравший добычу на чужой территории, водяная дева, которую едва не окрестил чересчур ретивый пастор, — все они, отдохнув и переведя дух, возникают на пороге моей комнаты и, заглядывая в глаза, начинают рассказывать, как дошли до жизни такой. Как будто мне интересно!

Правда, на этот раз мне действительно интересно. Потому что мой гость доказал свои абсурдные заявления делом — я принесла из кухни головку чеснока, протянула ему дольку, и он хоть и морщился, но покорно сжевал. И тогда у меня появилась надежда, настолько тонкая, чистая и безумная, что я даже облекаю ее в слова. Правда, когда я пригласила гостя разделить со мной завтрак, он отказался.

— Овощи, сыр, хлеб — это для меня слишком. Я так до рассвета из туалета не выйду. Вегетарианцем мне никогда не бывать. В основном питаюсь слабо прожаренным мясом. Но могу обходиться без живой крови — это уже что‑то, не так ли?

— И как же вас угораздило?

— Ну вообще‑то это недешево стоило. К счастью, я в свое время сумел припрятать кое‑что из семейных сбережений, вот и потряс копилку. Это генетическая терапия. Слышали про генномодифицированные овощи? Ну вот, я такой овощ. Один мой хороший приятель из Института переливания крови разработал вирус. Точнее, сначала он начал работать над генными модификациями, а потом стал моим хорошим приятелем. Словом, сейчас я заражен вирусом, он внедряется в мои клетки и меняет геном, так что мой желудочно‑кишечный тракт начинает вырабатывать те же ферменты, что и у обычных людей. Но на V‑инфекцию он не влияет. И… в общем, я то, что я есть. Повышенная чувствительность к прямому солнечному свету, сильная сонливость днем, аллергия на серебро. Но я не пью кровь. Это уже кое‑что.

Тогда я не стала спрашивать больше, хоть мне и было любопытно. Знала, через час‑другой, когда его немного отпустит, он мне выложит все в подробностях. И, разумеется, не ошиблась. Я давно уже не ошибаюсь в таких делах. Я пошла к себе, забралась под плед и попробовала уснуть. Разумеется, совершенно без толку, потому что эта подлая живучая надежда уже звенела у меня в ушах комариным звоном: «Неужели‑неужели‑неужели? Неужели впервые за много тысяч лет кто‑то из них наконец понял, что нельзя жить, питаясь чужой кровью, даже если называть это „особой культурой“, „ночной охотой“ или „иной стороной реальности“? Неужели ему хватило храбрости и упорства, чтобы придумать способ и вернуться сюда, на эту сторону? И неужели (неужели‑неужели‑неужели?) он сумел добраться невредимым до моего Убежища?»

Тут наш герой и возник на пороге. И начал рассказывать. Без предисловия и, что само собой разумеется, без приглашения. И конечно, не про то, про что мне действительно хотелось услышать, а про свою горькую судьбину. Был он мальчиком из хорошей семьи и родился что‑то около 1790 года. Родовое имение под Орлом, матушка, сестры, качели в саду, рыжий пес по кличке Верный. Потом, само собой, — Петербург, офицерство, манеж, балы, шпоры, страстное пожатие нежной ручки между второй и третьей кадрилью, котильонная болтовня. Потом была война, был Смоленск, были кочковатое поле, обжигающе‑холодная земля, обжигающий свинец где‑то под сердцем.