Сливовое дерево - Вайсман Эллен Мари

Ей смертельно захотелось вернуться в барак, лечь и провалиться в беспамятство. Девушка не желала думать и даже знать о том, что здесь происходит. Теперь она была не в силах работать в огороде. Надо хотя бы спрятаться в доме от этой ужасающей картины. Ядовитый привкус желчи жег ей глотку. Съеденное яйцо оставило на языке мерзкий меловой привкус.

Остаток дня девушка провела за уборкой и приготовлением еды для коменданта. Рано или поздно ей придется выйти в огород, но только не сегодня. Она работала без роздыха, силясь ни о чем не думать. Но мозг безжалостно рисовал образы увиденного: как люди идут на смерть, как выносят нагие и безжизненные тела, бросают на повозку, будто скот после убоя, и они лежат в неестественных позах, как руки и ноги несчастных переплетаются и бессильно свисают. Осознание боли и страданий тысяч погибших здесь людей сковывало сердце тяжелой цепью.

Иногда, правда, тяжелая цепь ослабевала. Измученная горем, страхом и тоской по дому Кристина протягивала руку к голове, чтобы, как прежде, для успокоения пробежать пальцами по волосам, но волос не было. Несколько раз за день действительность напоминала о себе, и тогда девушка прерывала работу и садилась, опустив голову между ног, чтобы отогнать подступавшую дурноту, пока ей не удавалось взять себя в руки и вернуться к своей повинности.

Когда она вернулась в барак, уже спустилась ночь, и Кристина была благодарна темноте, скрывшей крематорий подобно савану, натянутому на разлагающееся тело. В бараке кто-то схватил ее за руку и потянул к проходу. Сопротивляясь, Кристина уперлась пятками в пол. Но неизвестная подошла ближе.

— Не бойся… Это я, — тихо проговорила Ханна. — Пойдем со мной.

Ханна увлекла ее на нижнюю полку, где Кристина легла на бок, прищуриваясь в темноте. Лицо Ханны было совсем рядом и во мраке казалось маской призрака.

— Надо пошептаться, — сказала она. — Помнишь ту женщину, что предупредила тебя насчет Selektion? Она Blockältester[82]. Получает двойную пайку за то, что доносит надзирательнице обо всем, что видит и слышит. Зеленый треугольник на ее робе означает, что она профессиональная преступница. Уголовники пойдут на что угодно, чтобы выжить, и эсэсовцы это знают. Будь с ней осторожна. Не настраивай ее против себя.

— Danke, — прошептала Кристина.

— Но это еще не все. Большинство остальных женщин тебе тоже не доверяют.

— Почему? — слишком громко спросила Кристина. — Я же не сделала ничего плохого.

— Ты не еврейка и работаешь у коменданта. Они боятся, что ты станешь доносить…

— Но я бы никогда…

— Послушай. Люди борются за жизнь, и этим все сказано. Ты не поверишь, на что способен человек, чтобы спасти свою шкуру.

— А ты доверяешь мне?

— Ja.

— Почему?

— Не знаю. Может быть, потому что ты новенькая и еще не совсем отчаялась, а может, потому что в первую очередь спросила о матери и сестре своего жениха.

— Ты говорила, что можешь узнать об их судьбе.

— Ja. Но новости плохие. Габриеллу отправили в газовую камеру вскоре после того, как привезли сюда.

Кристину словно кто-то ткнул кулаком в живот.

— Это точно?

— Точно. Я работаю в отделе учета. Печатаю и раскладываю по папкам сведения о заключенных.

Кристина перевернулась на спину и прижала ладони к наполнившимся слезами глазам. Габриелла была еще ребенком.

— А Нина? — надломленным голосом спросила она.

— Умерла от тифа три месяца назад.

— Господи!

Ханна поворочалась на полке.

Это Дахау.

Кристина почувствовала ее руку на своем плече.

— Послушай, — сказала Ханна. — Если будет возможность, я попытаюсь разузнать о твоем женихе, но не обещаю. Раньше я могла смотреть и записи о мужчинах-заключенных, но новый Blockschreiber[83] следит за папками, как ястреб, мимо него мышь не проскочит. До его появления я узнала, что мой брат-близнец жив и работает на военном заводе. Но это было больше года назад. И что с ним теперь, мне неизвестно… — она немного помолчала и продолжила: — А еще я узнала, что здесь находятся бывший канцлер Австрии[84]и бывший премьер-министр Франции[85]. Немцы ведут документацию педантично, дотошно заносят сведения обо всех узниках, включая и тех, кого убивают.

Кристина попыталась вновь обрести голос.

— Сколько ты здесь?

— Два года. Плюс-минус пару месяцев. Я с девятью другими евреями пряталась в крошечной комнате в одной берлинской квартире. Целых полгода нам удавалось скрываться. Потом сосед выдал нас гестапо за две буханки хлеба.

Кристина простонала.

— А что с твоей семьей?

— Мать и младших сестер сразу отправили в газовую камеру. Отца повесили на воротах вместе с бургомистром города Дахау и десятью другими мужчинами. Тела не снимали три недели.

— Соболезную тебе, — вымолвила Кристина.

— Ja, — продолжала Ханна бесцветным голосом. — Меня оставили в живых только потому, что я в прошлом работала секретарем и умею печатать. Представляешь? Иногда я жалею, что заявила об этом, — Кристина почувствовала, как Ханна втиснула ей в руку что-то твердое и сухое. — Я приберегла для тебя немного хлеба. Ты пропустила время кормежки.

— Nein, danke. — Кристина положила корку обратно в ладонь Ханны. — Ты больше в этом нуждаешься. К тому же я не голодна.

— Правда? — Ханна уже жевала.

— Правда. Мне совсем расхотелось есть.

Глава двадцать пятая

Ежедневно по дороге на работу Кристина думала о том, как ей повезло попасть в дом коменданта. Некоторые женщины трудились на военном предприятии за пределами лагеря или на заводе Bayerische Motoren Werke[86], производившем моторы для самолетов. Другие, как и Ханна, работали в самом лагере: готовили для заключенных и охраны, разбирали личные вещи вновь прибывших или выполняли сотни других обязанностей, необходимых, чтобы эта адская машина функционировала. Большинство мужчин надрывались на стройках под открытым небом в любую погоду, копали землю, толкали тачки, ворочали камни, строили дороги и бараки. Охрана избивала узников без всякой причины, и мужчин, и женщин, и расстреливала тоже без повода. Никого не удивляло, когда заключенные падали на землю, сраженные пулей или сломленные непосильным трудом, голодом либо недугом. Насекомые, тиф, холера и смерть были постоянными спутниками арестантов. Каждый вечер в барак, где ночевала Кристина, возвращалось все меньше женщин. Каждый день их сменяли новые узницы.

Ежедневно по дороге с работы Кристина повторяла про себя одну и ту же молитву: «Хоть бы Ханна узнала что-нибудь про Исаака». Однако Ханне никак не подворачивалась возможность, не привлекая внимания, заглянуть в нужные папки. Всякий раз по пути в дом коменданта и обратно Кристина шла как можно ближе к ограждению, разделявшему мужскую и женскую половины лагеря, и искала глазами Исаака по ту сторону. Тысячи мужчин выстраивались на поверку, гнули спины, ходили строем, падали. Издалека все они выглядели одинаково: полосатые робы, изможденные тела, бритые головы, грязные лица.

За уборкой и приготовлением пищи в доме коменданта Кристина пыталась притворяться, что ведет обычную жизнь. Только так она могла вынести час за часом. Но фантазии рассеивались, когда ей приходилось выходить в огород, откуда открывался леденящий душу вид на крематорий.

Если комендант что-то оставлял на тарелке, Кристина подбирала объедки. Она тайком отщипывала маленькие кусочки от пищи, которую стряпала для него, но выносить еду из дома он ей запрещал. Каждый вечер заключенные получали водянистый суп из гнилых овощей и жилистого хрящеватого мяса и крошечный кусок черствого хлеба. Когда Кристина успевала к ужину, она отдавала свою порцию Ханне. И почти каждый день, если не опасалась, что ее поймают, крала ломтики хлеба, корку сыра или кусочки мяса и, пока блоковая не видела, подкармливала Ханну или какую-нибудь другую женщину в бараке. Прятать еду она могла только в ботинках или во рту — карманов в арестантском платье не имелось, а нижнего белья не было.