Серебристая бухта - Джоджо Мойес

А если ты винишь себя в смерти ребенка, дни, когда у тебя получается приподнять голову над водой, случаются еще реже. В те первые дни мне было тяжело вспоминать о том, что у меня было два ребенка. Сейчас я могу сказать Ханне спасибо за то, что осталась жива, но в первые недели, когда мы только приехали в Сильвер-Бей, я была совершенно опустошена и ничего не могла ей дать. Не могла ни приободрить, ни согреть, ни приласкать. Я словно оказалась заперта в каком-то недоступном месте, меня пожирала боль, и там было так жутко, что я даже боялась подпускать Ханну слишком близко к себе.

Вот тогда я увидела в море мою единственную возможность освободиться от этой боли. Я смотрела на него не как на нечто красивое и успокаивающее в своем постоянстве, нет, оно было для меня как тайник с виски для алкоголика. Алкоголик наслаждается знанием о том, что у него есть этот тайник, и тем, что спрятанный виски сможет принести ему облегчение. Летти не было рядом, и это не могло принести облегчения, только не в тот момент, когда я просыпалась от своих наполненных кошмарами снов. Я чувствовала ее рядом, прижимала к себе, вдыхала медовый запах ее волос, а потом вдруг просыпалась и кричала оттого, что знала, где она на самом деле. Я слышала в тишине ее голос, в моем мозгу звучало эхо последних криков нашей разлуки. Я обнимала пустоту, и эта пустота, несмотря на то что вторая дочь оставалась со мной, превращалась в бездну.

Кэтлин была не дура. Когда я заинтересовалась ее лодкой, она, наверное, сразу догадалась, что у меня на уме. Из-за депрессии я не понимала, насколько могут быть очевидны мои мысли для окружающих.

Как-то днем мы бросили якорь за мысом, Кэтлин отвернулась от меня и с горечью в голосе сказала:

– Ну давай, вперед.

Я, ничего не понимая, смотрела ей в спину. День был ясный, помню, я тогда почему-то подумала, что, наверное, Кэтлин не пользуется солнцезащитным кремом.

– Что значит – вперед?

– Прыгай. Ты ведь это задумала?

Я считала, что у меня уже все атрофировалось и я не смогу ничего почувствовать, но эти ее слова были как удар под дых.

Кэтлин повернулась и пристально посмотрела мне в глаза:

– Ты уж прости, что я не буду смотреть. Не хочу врать твоей дочери о том, что случилось с ее мамой. Если не буду смотреть, смогу сказать, будто ты упала за борт.

Я даже закашлялась. Воздух вырывался из моей груди, я не могла произнести ни слова.

– Эта маленькая девочка уже многое испытала, – продолжила Кэтлин. – Когда она узнает, что мама не любила ее достаточно для того, чтобы продолжать жить, это ее добьет. Так что, если собираешься это сделать, делай сейчас, пока я не вижу. Не хочу еще полгода жить на нервах и постоянно думать о том, как ее от этого уберечь.

Я стояла и мотала головой. Говорить я не могла, только все качала головой, будто так пыталась сказать Кэтлин и даже самой себе, что не собиралась делать то, о чем она подумала. Так я приняла решение жить дальше. Мое тело приняло это решение за меня, а часть моего разума задавала вопрос: как? Как можно жить с такой болью? В тот момент даже думать о том, что предстоит жить дальше с этой болью внутри, было невыносимо.

И вот тогда я увидела их. Семь китов. Их блестящие от воды тела поднимались и опускались вокруг лодки. В их грациозных движениях был свой ритм, плавный и неизменный, он рассказывал нам об их путешествии. Сделав круг вокруг лодки, они нырнули. Каждый появился еще на мгновение, а потом исчез под водой.

Это зрелище отвлекло меня от самых жутких мыслей в моей жизни. Но потом, когда мы вернулись домой, я обняла мою бедную печальную девочку и поняла, что при всем моем скептическом отношении ко всякого рода знакам появление тех китов было посланием. Это послание было о жизни, смерти и непрерывности, о ничтожности материальных вещей и, возможно, о том, что все когда-нибудь заканчивается. Когда-нибудь я снова встречусь со своей Летти, пусть даже я больше не могла выбирать, когда именно это случится.

Ханна иногда, когда мы были одни в темной комнате, говорила мне: если Бог есть, он все обязательно поймет. А я прижимала дочь к себе и думала: возможно, только то, что она просто живет, и есть доказательство того, что это может быть правдой.

После того дня на лодке я всегда легко находила горбатых китов. Кэтлин любила говорить, что у меня на них чутье, и, как бы странно это ни звучало, в этом была доля правды. Я действительно следовала своему чутью, когда вглядывалась в далекие волны в надежде, что одна из них вдруг превратится в нос кита или в плавник, и в девяти случаях из десяти они позволяли мне себя увидеть.

Но вот к концу зимы что-то произошло. Сначала это были хлопки. Кит, когда хочет предупредить кого-нибудь, принимается взбивать воду хвостовыми плавниками или иногда просто бьет по воде хвостом. В результате сигнал эхом проходит по воде тысячи миль. Мы не часто такое видели, потому что старались лишний раз не тревожить китов, но вдруг я стала замечать, что сигналы посылает каждый из тех немногих, которые показывались на поверхности воды.

А потом на две недели раньше, чем это обычно происходит по графику их миграции, киты исчезли. Возможно, виной тому было интенсивное судоходство в том сезоне, а может, они как-то уловили, что атмосфера в заливе меняется, и решили больше не удостаивать нас своим появлением. В любом случае те из нас, кто работал на Китовой пристани, постепенно стали замечать, что находить китов становится все труднее и труднее, причем даже в сезон, когда они обычно появлялись на поверхности два-три раза за прогулку. Сначала никто из нас не хотел признаваться в этом перед другими ребятами. Найти кита первым – дело чести для преследователей. Только такие, как Митчелл Дрэй, вечно висели у других на хвосте. Когда мы начали об этом говорить, каждый понял, что его печальный опыт не уникален. К середине сентября дела пошли настолько плохо, что оба «Моби» временно перестали выходить в открытое море и вместо этого катали туристов по заливу, демонстрируя им дельфинов. Прибыль от таких прогулок была меньше, но зато риск разочарования тоже снизился, и, что немаловажно, не надо было выплачивать компенсацию.

Затем и дельфины стали куда-то исчезать. Порой их было так мало, что каждого, оставшегося в заливе, мы уже узнавали по особым приметам, и риск спугнуть последних значительно увеличился. К началу октября каждый день в море выходила только я на «Измаиле», да и то без особой надежды на результат.

Темное море раскачивало «Измаил», оно казалось темным даже в самые ясные дни. Киты ушли, и с ними будто бы ушло все, что я любила. Я не могла поверить в то, что так много морских млекопитающих просто взяли и покинули нас, что они вот так вдруг захотели и изменили график, по которому столетиями мигрировали на север. Из-за событий, которые произошли в последние недели, я была немного не в себе и однажды, когда вышла в море одна, без туристов, вдруг обнаружила, что ору на китов как последняя дура. Я стояла, вцепившись в штурвал, а мой крик отскакивал от волн, его не слышали те, к кому я обращалась, те, кто укрылся на глубине от ставшего недружелюбным мира.