Легенда об Уленшпигеле и Ламме Гудзаке - Шарль де Костер

— Другие приревнуют, — возразил Уленшпигель. — Твой клич тоже, стало быть, «Избавление»?

Девушка зарделась.

— Да, «Избавление», — отвечала девушка, — я знаю, чего хочу.

— И я знаю, — подхватил Уленшпигель, — вот я тебе его и несу.

— Подожди! — сказала она, улыбаясь и показывая белые зубки.

— Да чего ждать-то? — возразил Уленшпигель. — Не ровен час, дом мне свалится на голову, ураган сбросит в ров, бешеная собака укусит за ногу. Нет, я не согласен ждать!

— Я еще молода, — сказала девушка, — я гадаю о суженом только по обычаю.

Уленшпигель опять подумал о том, что брабантские девушки гадают о суженом перед наступлением марта, а не в пору жатвы, и в сердце к нему закралось сомнение.

— Я еще молода, я гадаю о суженом только по обычаю, — улыбаясь, повторила девушка.

— Будешь ждать, пока состаришься? — снова заговорил Уленшпигель. — Прогадаешь!.. В первый раз вижу такую округлую шею, такие белые фламандские груди, полные сытного молока, которым вскармливают сильных мужчин.

— Полные? — переспросила она. — Пока еще нет. Уж больно ты скор, прохожий!

— Ждать? — повторил Уленшпигель. — До тех пор, пока у меня все зубы выпадут и я уже не смогу тебя съесть в сыром виде, красотка? Что ж ты не отвечаешь? Только карие глазки твои и вишневые губки смеются.

Девушка бросила на него лукавый взгляд.

— Неужто ты в меня сразу влюбился? — спросила она. — Чем же ты занимаешься? Кто ты, гёз или богач?

— Я — гёз, я — бедняк, — отвечал Уленшпигель, — но я мигом разбогатею, как только стану обладать такой красавицей, как ты.

— Я тебя не о том спрашиваю, — сказала девушка. — Ты в церковь ходишь? Ты настоящий христианин? Где ты живешь? Уж не гёз ли ты — из тех гёзов, что не признают королевских указов и инквизиции?

Пепел Клааса бился о грудь Уленшпигеля.

— Да, я — гёз, — отвечал Уленшпигель. — Я хочу отдать червям на корм всех, кто утесняет нидерландский народ. Ты смотришь на меня растерянным взглядом. Во мне горит пламя любви к тебе, красотка, — то пламя юности. Его зажег Господь Бог, и оно, как солнце, будет пылать, пока не погаснет. Но в сердце у меня полыхает и огонь мести, возжженный тоже Господом Богом. Зазвенят мечи, зажгутся костры, загуляет удавка, вспыхнут пожары, будет запустение, будет война и гибель палачей.

— Ты пригож, — с печальным видом сказала девушка и поцеловала его в обе щеки, — но только помалкивай.

— О чем ты плачешь? — спросил Уленшпигель.

— Всегда надо прежде оглядеться, а потом уж болтать, — сказала девушка.

— А что, разве у этих стен есть уши? — спросил Уленшпигель.

— Кроме моих ушей, никаких других здесь нет, — отвечала она.

— Твои ушки сотворил Амур, и я их сейчас завешу поцелуями.

— Слушай, что я тебе говорю, ветрогон!

— А что такое? Что ты мне хочешь сказать?

— Да слушай же! — повторила с досадой девушка. — Вон идет моя мать… Не болтай, не болтай, особенно при ней!..

Подошла старуха Сапермиллементе. Уленшпигель оглядел ее с головы до ног.

«Рожа точно шумовка, — подумал он, — глаза холодные и лживые, вместо улыбки выходит гримаса — премилая, я вам доложу, старушка!»

— Здравствуйте, сударь, здравствуйте! — сказала она ему и обратилась к девушке: — Ну, дочка, хорошо мне заплатил, щедро мне заплатил граф Эгмонт — я ведь ему на плаще шутовской колпак вышила. Да, сударь, шутовской колпак — назло Красной Собаке. [15]

— Кардиналу Гранвелле? — спросил Уленшпигель.

— Да, да, Красной Собаке, — повторила старуха. — Говорят, будто он доносит на них королю, — вот они и хотят его изничтожить. Хорошо сделают, как вы скажете?

Уленшпигель молчал.

— Вы, поди, встречали их на улице: на них камзолы и серые opperstkleed’ы, какие носит простой народ, с длинными рукавами и монашескими капюшонами, и на всех opperstkleed’ax вышит шутовской колпак. Я их вышила по меньшей мере двадцать семь, а дочка — пятнадцать. Красная Собака обозлилась!

Тут старуха зашептала Уленшпигелю на ухо:

— Теперь они решили заменить шутовской колпак снопом колосьев — знаком единения, это я знаю наверное. Да, да, они встают мятежом на короля и на инквизицию. Молодцы! Правда, сударь?

Уленшпигель молчал.

— Господин приезжий, видно, чем-то огорчен: как воды в рот набрал, — заметила старуха.

Уленшпигель молча удалился.

Малое время спустя он, чтобы не разучиться пить, вошел в трактир с музыкой. Трактир был полон посетителей, и они громко говорили о короле, о ненавистных указах, об инквизиции и о том, что Красную Собаку нужно выгнать вон. Вдруг Уленшпигель увидел старуху: одетая в рубище, она как будто подремывала над стаканчиком водки. Так она сидела долго, потом вынула из кармана тарелочку и начала обходить столики, особенно настойчиво прося милостыню у самых невоздержных на язык.

И простаки, не скупясь, бросали ей флорины, денье и патары.

В надежде выведать у девушки то, чего ему не сказала старуха Сапермиллементе, Уленшпигель опять прошел мимо их дома. На этот раз девушка не гадала о суженом — она улыбнулась ему и подмигнула, словно обещая приятную награду.

Уленшпигель невзначай оглянулся — сзади стояла старуха.

Уленшпигель в бешенстве с быстротой оленя бросился бежать по улице, крича: «’T brandt! ’T brandt!» (Пожар! Пожар!) И так добежал он до дома булочника Якоба Питерсена. Окна этого дома, застекленные по немецкому образцу, пламенели в багровых лучах заката. Как раз в это время у булочника жарко топилась печь, и из трубы валил густой дым. Уленшпигель все бежал и, указывая на дом Якоба Питерсена, вопил: «’T brandt! ’T brandt!» Сбежался народ и, увидев красные окна и густой дым, тоже давай кричать: «’Т brandt! ’T brandt!» (Пожар! Пожар!) Соборный сторож затрубил в рог, а звонарь что было мочи зазвонил в сполошный колокол. С пением и свистом налетели стайки мальчишек и девчонок.

Старуха Сапермиллементе, удостоверившись, что колокол и рог гудят не переставая, сорвалась с места и умчалась.

Уленшпигель за ней следил. Когда она скрылась из виду, он вошел к ним в дом.

— Это ты? — спросила девушка. — Да ведь там же горит?

— Там ничего не горит, — отвечал Уленшпигель.

— А почему так заунывно гудит колокол?

— Он сам не знает, что делает, — отвечал Уленшпигель.

— А почему зловеще воет рог, а почему народ бежит?

— Число глупцов бесконечно.

— Так где же горит? — спросила девушка.

— Горят твои глаза, и пылает мое сердце, — отвечал Уленшпигель и впился в ее губы.

— Ты съешь меня! — сказала девушка.

— Я люблю вишни, — сказал Уленшпигель.

Она посмотрела на него улыбчивым и вместе грустным взглядом. И вдруг расплакалась.

— Не ходи ко мне больше, — сказала она. — Ты —