Франкенштейн: Антология - Стивен Джонс

При отливе, как и предсказывал Натаниель, выступившие над водой камни протянулись дорогой от китенка к матери, от их маленького островка к большому соседу.

Это была трудная дорога, приходилось перепрыгивать с одного острого мокрого клыка на следующий, когда под самыми ногами жестокое течение закручивало льдисто-серую воду. Но они помогали друг другу: храбрые подбадривали неуверенных или подгоняли их бранью, смотря что лучше помогало, самые сильные проделали путь дважды или трижды, перетаскивая рюкзаки и протягивая руку в самых сложных местах, и наконец, пусть промокшие от брызг и дрожащие, пусть в порванных джинсах и сорвав кожу на ладонях, потеряв еще немало крови сверх пролитой раньше, но они благополучно перебрались. Повалились на редкую траву, устало улыбаясь друг другу, колотили кулаками воздух и вопили, насколько оставалось дыхания.

Никто не улыбнулся Натаниелю, никто даже не взглянул в его сторону, хотя он нашел им дорогу и прошел по ней и первым, и последним, хотя нес больше других и чуть не попался с последним рюкзаком, прыгая по скрывающимся под водой камням, когда прилив начался раньше, чем они ждали.

Он кивнул без улыбки, жалея, что он это чувствует, что ему не все равно, и пошел осматривать берег.

Под закрепленным колышками брезентом он нашел семь каноэ, спасательных жилетов, шлемов и весел.

Здесь оказались и пайки, и складные горелки, и маленькие канистры — все необходимое. Палатки не было, но под брезентом, натянутым на раму из весел и прижатым по краям камнями, хватило места для всех.

Поев, они развели костер из плавника, просушив для растопки — идея Натаниеля — щепки над горелками.

— Нет карты, — сказал Тарьян. — Они не оставили нам карты. Как мы должны искать Джеймсей?

— Вдоль цепи островов, — сказал Натаниель. — Они тянутся непрерывно, а если мы будем держаться с подветренной стороны, они прикроют нас от ветра и самого сильного волнения. Потом будет примерно миля по открытому морю точно на юг — и Джеймсей.

— Ты знал, — обвинила его Шарлотта. — Ты заранее знал задание и подготовился.

— Нет, — сказал он.

— Ты просто случайно запомнил карту, так, что ли?

Он пожал плечами:

— Наверное, так. Я смотрел карты на шхуне… — Этого было вполне достаточно: он запомнил их с первого взгляда, а забывать не умел. То, что он выучил, навсегда оставалось с ним. — Пустой трюк. Полезный, но пустой.

— Вроде тебя, значит.

Он взглянул на нее, увидел в ней досаду и гнев, уже знакомые по игре в шахматы. С картами эмоций было то же самое: однажды выученное не забывалось.

«Увы», — подумал он и стал смотреть в огонь, где самые жаркие языки были зелеными от соли.

Спавший почти без укрытия, дальше всех от стенки, почти не касаясь других, почти отдельно, он не счел себя обязанным, проснувшись, оставаться с командой, сбившейся вместе во сне. Он выкатился из-под навеса, встал на ноги и ушел к волнующемуся морю. Ветер жестоко кусал его сквозь мокрую одежду, но он радовался холоду и жалящим лицо брызгам.

Глядя в темноту, где волны с шипением разбивались о камни, он не увидел и не услышал ее, пока она не подошла совсем близко и не тронула его за плечо.

Жозефина, конечно, капитан команды, главный игрок: неплохой выбор в конечном счете, учитывая, что, окажись главным он, любая команда пребывала бы в состоянии непрерывного бунта. Начинай с нуля, учись быстро: уроки по психологии лидерства никогда не пойдут впрок такому, как он, — так бы он и сказал им, если бы мог заставить их слушать. На случай, если они сделают новую попытку. «Я получился неправильно, — сказал бы он. — Так нельзя. Эволюция уже замутнена демократией, теперь нельзя просто перескочить через большинство. В следующий раз будьте осторожнее, дайте несчастному ублюдку какую-нибудь зацепку в нормальности, иначе ему от начала до конца не за что будет держаться…»

— Помнишь, — сказала Жозефина, с отвращением выдавливая слова, — что он сказал за завтраком насчет спать друг с другом? Если это на пользу команде.

— Да, — настолько бесстрастно, насколько было в его силах, ответил он.

— Ну, я об этом думала. Я думала, все, что сделало бы тебя одним из нас, стоило бы того… Но ведь ничего не выйдет, да?

— Не выйдет, — согласился он тем же тоном. Так же отчужденно.

— Для этого уже поздно.

— Да.

Уже давно было поздно, с его первой недели в лагере. Хотя он и начал с нуля, публично состязаясь с остальными.

— Ты… искусственный, — сказала она, пытаясь что-то прояснить для себя. — Тебя сделали лучше нас. Вот в чем дело.

— Нет. Не важно, как я получился. Я такой же настоящий, как вы. Не иной.

— Лучше — это иной. Произведение искусства, да? Настоящий — может быть, но людям трудно мириться с реальностью, когда ее слишком много. Понимаешь?

— Да, — сказал он, сгибаясь под грузом знаний, под грузом реальности.

— Ну и вот. Наверно, ничего не изменилось.

— Наверно, нет.

Никогда ничего не менялось и не изменится.

Ему показалось, что она кивнула в темноте, как будто перехватила его мысль, а потом зашагала к спящей команде. Остановилась, снова обернулась и спросила:

— Ты знаешь Гойю?

Он улыбнулся, коротко и быстро, и убил улыбку прежде, чем заговорил, чтобы она не расслышала улыбки в его голосе.

— El sueño de la razón produce monstruos, — сказал он.

— Да. Так и есть. Не забывай этого.

И она скрылась, а он впервые в жизни остался в неуверенности, в смятении. «Сон разума порождает чудовищ» — это было бесспорно, было постоянной темой его жизни. Но он не мог решить, обвиняла она или оправдывалась.

Они отчалили с первыми лучами солнца. Чтобы добраться до Джеймсея к вечеру, предстояло выложиться в полную силу. Держались с подветренной стороны от цепи островов и гребли в постоянном ритме, и тут наконец Натаниель получил возможность обманывать себя, как будто наблюдая со стороны, как будто не был самим собой, хоть и не был никем из них. Он мог точно выдерживать ритм и согласовывать силу гребка с остальными, держаться на своем месте и притворяться таким же, как все.

В полдень они остановились поесть и отдохнуть в укрытой от ветра бухте, и он снова оказался оторванным от них, державшихся вместе, а потом снова спустили каноэ, и ноющие мышцы заработали в беспощадном ритме, и да, сосредоточившись на боли в ладони, он сумел понять их потребность в единстве. Для некоторых из них это был единственный способ выжить. Как обычно, он понимал, не разделяя. Держать ритм для него было притворством. Ему было бы лучше в одиночку, самому устанавливать темп и выбирать время для отдыха.

Но он держался с командой, не выгребал вперед, даже когда им это было нужно, даже когда ему стало ясно, что в таком темпе им ни за что не добраться до Джеймсея до темноты. Если сместить Жозефину, думал он, они пропали, совсем пропали.

Когда они вышли в открытое море, света едва хватало, чтобы различить тень Джеймсея на горизонте. Можно было бы еще раз переночевать на острове, завтра они бы еще успели вовремя прибыть на место встречи, но для этого пришлось бы вернуться назад на полмили, до последнего места, где можно было причалить. И там не будет ни еды, ни укрытия. Считалось, что они доберутся на Джеймсей сегодня, на отставание от графика припасы не выделялись.

Сбившись вместе и перекликаясь с каноэ на каноэ, они договорились идти дальше. У Микаэлы был компас, теперь ей предстояло всех направлять и держать на курсе. Кроме того, на острове были дома: будут видны огни. Последний рывок, говорили они, и дело сделано. И очко в пользу команды, говорили они, что при необходимости они сумели двигаться ночью.

Натаниель не принимал участия в решении. Он внес только одно предложение: перекликаться, называя имена в порядке движения, чтобы никто не отбился в темноте.

На спасательных жилетах были люминесцентные полоски, активировавшиеся контактом с морской водой, и это тоже помогало держаться вместе. Они группой выгребли на открытое место, хотя Натаниель сознательно держался чуть поодаль, чтобы сразу заметить, если кто-то от усталости или по невниманию собьется с курса. И точно так же, группой, если не командой, они встретили беду.

Беда была высокой и быстрой и уместной случаю, что свидетельствовало, быть может, о зависти некоего высшего порядка к их особости: ненормальная волна, нацеленная на кучку ненормальных, а Натаниель был всего лишь самым ненормальным из них. Им не дали ни времени, ни предупреждения. Один внезапный предостерегающий крик, пронзительный, как голос баклана, а потом вода вдруг вздыбилась против направления ровной зыби, и каноэ поднялись, опрокинулись в темноте, которая накрыла их, отрезала друг от друга и навалилась холодной, сокрушающей тяжестью, и нечем стало дышать и не на что надеяться…