Записки гайдзина - Вадим Смоленский

Кампай!

За открыткой последовали две аудиокассеты с одинаковой надписью:

Венедикт ЕРОФЕЕВ

Москва — Петушки

читает автор

Лицо автора кротко глядело на меня со вкладыша. Да, о звуковом издании я слышал, просил достать и вот дождался. Потапов мое преклонение уже понимает. В отличие от меня самого. Может, послушаю — и тоже наконец пойму?

Стереосистема безропотно приняла первую кассету. Щелкнула кинематика. Зашипела пленка. И сразу, безо всякого вступления:

— Москва, на пути к Курскому вокзалу. Все говорят: Кремль, Кремль. Ото всех я слышал про него, а сам ни разу не видел…

Я опустился в кресло.

— …Сколько раз уже (тысячу раз), напившись или с похмелюги, проходил по Москве с севера на юг, с запада на восток, из конца в конец, насквозь и как попало — и ни разу не видел Кремля.

«На кассетах — уведомлял вкладыш, — воспроизведена любительская магнитофонная запись, сделанная в домашних условиях в конце семидесятых годов. Запись является единственным известным полным вариантом авторского чтения „Москвы — Петушков“».

Голос Венедикта Васильевича звучал строго, монотонно и завораживающе. В каждом слове ощущалась трагическая сдержанность.

— …Так. Стакан зубровки. А потом — на Каляевской — другой стакан, только уже не зубровки, а кориандровой…

Ну вот. Очередной повод задуматься. В самом деле — с какой такой радости моей настольной книгой стала книга, воспевающая алкоголизм? Да — шедевр. Но мало ли других шедевров в мировой литературе? Почему именно этот шедевр так любим именно мной? Ведь я не алкоголик и даже не бытовой пьяница. Выпиваю умеренно, напиваюсь редко и ненарочно. Вовсе не одержим саморазрушением. И не заражен мировой скорбью, которой любит питаться зеленый змий.

В чем же дело?

Загадка терзала бы меня не так сильно, если бы я не чувствовал, что ответ на нее прост и односложен. Что есть некий предикат, некий общий знаменатель, близко роднящий меня с персонажем ерофеевской поэмы. Что дело отнюдь не в этиловом спирте и не в мировой скорби — а в чем-то более фундаментальном, из чего у Ерофеева получаются и спирт, и скорбь, и шедевр, а у меня — восторг и преклонение перед последним. Если удастся этот предикат найти и назвать по имени, то все разом объяснится.

— …О, тщета! О, эфемерность! О, самое бессильное и позорное время в жизни моего народа — время от рассвета до открытия магазинов!..

Лежащая прямо на поверхности гипотеза была следующей: мы с Ерофеевым земляки. Мы оба выросли и возмужали на Кольском полуострове, с разницей в пару сотен километров и в три десятка лет. Приполярная лесотундра, северное сияние, карликовые березки, цветная металлургия — вот ландшафт, взрастивший и его, и меня. Достаточно ли этого для возникновения тонкого душевного резонанса? Наверное, все-таки нет.

Или все-таки да? Зачем сходу отметать удобную гипотезу? Вдруг в ней есть рациональное зерно? Вот карликовая березка. У нее кривой ствол и короткие корни, глубоко они не прорастают из-за вечной мерзлоты. А человек? Что может отморозить человеку вечная мерзлота?

Похоже, зерно в гипотезе действительно есть. Хорошо бы его вылущить и разглядеть с пристрастием. Но пока ничего не вылущивается. Нужно заходить с другого бока. Только вот с какого именно?

— …О, пустопорожность! О, звериный оскал бытия!…

Героя поэмы уже вышвырнули из вокзального ресторана, где было вымя, но не было хереса. Что ж, пусть он влечется по тексту, такой родной и несчастный Веничка — я в сотый раз пройду с ним от ресторана до магазина и от магазина до поезда, прижимая к груди заветный чемоданчик.

— …Повторяю! В восемь часов шестнадцать минут из четвертого тупика отправится поезд до Петушков. Остановки: Серп и Молот, Чухлинка, Реутово, Железнодорожная, далее по всем пунктам, кроме Есино.

Ну хорошо. Пусть он себе едет, а мы вернемся к поискам общего знаменателя. Абстрагируемся от жизненных реалий, ограничимся чистой литературой. Сделать это сложно. У Ерофеева вообще непонятно, где кончается автор и начинается лирический герой. Не разобрать, где Венедикт Васильевич, а где Веничка. И автор пил как лошадь, и герой тоже пьет. Я, как физический объект, пью умеренно. Пойдем на допущение: представим, что я сочинил поэму в прозе. Вопрос: насколько пьющим оказался бы герой моей поэмы?

Трудно рассуждать об этом, не попробовав. Но, скорее всего, я сделал бы его непьющим вовсе. Намеренно и принципиально. Потому что, если бы я сделал его сильно пьющим, все сразу закричали бы: да сколько можно! да это уже сто раз было! это опять Ерофеев! это национальные особенности, которые всех достали! И были бы правы. А я был бы не прав.

Хотя бывает и хуже. Бывает, что лирический герой, вместо того, чтобы пить или осуществлять другие подобные функции, принимается что-нибудь писать. Получается книга о том, как герой пишет книгу. Рекурсия, томление духа и постмодернизм. Уж лучше пусть пьет. Я бы даже обязал всех литераторов к соблюдению такого правила: если лирический герой пускается в размышления о литературе, нужно немедленно заставлять его выпить. И своевременно заботиться о том, чтобы выпить ему было чего.

Венедикт Васильевич неожиданно прекратил чтение своего шедевра и сказал совсем не трагическим голосом:

— А может, нам шлепнуть?

На пленке послышалось одобрительное шевеление слушателей, щелчок выключаемого микрофона — и новое шевеление, на заметно повышенном градусе. В ту же секунду неведомая сила выдернула меня из кресла и отбросила к холодильнику. Я распахнул дверцу, схватил первую попавшуюся бутыль, отвинтил колпачок, набулькал полстакана — и немедленно выпил.

Что это я такое выпил? А, ну да…

Это бутылка зубровки. Недавний педиатрический магарыч. К профессору Мохову на лето приехала внучка и тут же подхватила ветрянку. Жена профессора густо обмазала внучку зеленкой и понесла в больницу. При виде зеленого ребенка на уши встало не только детское отделение, но также кожное и инфекционное. Собрался консилиум. По коридорам забегали сестры и клерки с тревогой на лицах. Обезумев от страшных догадок, бабушка вызвонила меня и упросила приехать. Неизвестно, что могли бы постановить врачи, — но мини-лекция о бриллиантовой зелени и ее популярности среди русских бабушек склонила их к консервативной терапии. Внучка пошла на поправку, а я был вознагражден.

Что ж, зубровка не коньяк — но в сезон дождей пойдет и зубровка. Нет, герою моей поэмы в трезвенниках не ходить. Разве что в начальных главах, когда еще не остыло благое авторское намерение, мой герой ерепенился бы, морщился бы при упоминании о самогоне, отказывался бы от халявного коньяка, а пиво если бы и пил, то не от хорошей жизни. А потом? Потом благие намерения притупились бы, и восторжествовала бы художественная правда. Для разгона мой лирический герой оприходовал бы литр сакэ, в следующем эпизоде опрокинул бы несколько рюмок сорокаградусной, затем помучился бы с бодуна, далее посвятил бы часть сюжета изобретению коктейлей — и, наконец, стал бы надираться по полной схеме, до безобразия и беспамятства. Первый раз, конечно, не совсем намеренно, скорее под влиянием обстоятельств — но уж во второй раз целиком по собственной воле. Только тогда художественная правда была бы соблюдена. В заключительной главе мой герой выпил бы совсем немножко, как бы опохмеляясь.

О чем это я — опять о литературе? Опять рекурсия? Значит, пора снова выпить. Еще зубровки, еще пятьдесят грамм.

Идем дальше. Читаем: «Горiлка». Это магарыч футбольный. Отборочный матч чемпионата Европы, сборная России против сборной Украины, трансляция по платному телеканалу «Вау-вау», и ни одного профессора, чей телевизор принимал бы злополучный канал. Общественность обращается к эксперту по местным вопросам; эксперт вспоминает, что «Вау-вау» принимается в лав-отеле «Рубуру» (название означает вовсе не «люблю» и не «рубль», а совсем иное — «Лувр»). Профессора сначала колеблются, они не хотят рисковать репутацией — но в конце концов патриотическое чувство берет верх, и делегация славянских болельщиков отправляется в сомнительное место, ведомая все тем же экспертом. Они минуют безлюдный автоматизированный вестибюль, крадутся по коридору мимо табличек «No parties!», прячутся от объективов скрытых камер, всем кагалом набиваются в номер — и королевских размеров ложе превращается в трибуну. Лувр сотрясается от невиданных доселе страстей; эксперт, готовый дать отпор администрации, дежурит у запертой двери; матч завершается вничью, сборная России в финальную часть не попадает, сборная Украины потом тоже не пробивается — но заслуги эксперта всеми признаны, и он снова вознагражден.