Детская книга - Антония Байетт

Компания встречала и других тварей, которым не следовало доверять, но и с ходу отвергать их советы тоже не следовало. Разрежь-постромки, веселый дух в полчеловека ростом, бодро колотил киркой по скале и светился зелено-горчичным светом. Он был голый до пояса, но в рваной зеленой шапочке и с острой бородкой. Он заявил, что искателям ни в коем случае нельзя идти глубже и дальше — он сам никогда не рискнет туда пойти, нет-нет, ни в коем случае. Он обманул отряд, послав его налево по коридору, который в конце концов уперся в непроницаемую скалу. Возможно, он помогал Врагу, а возможно, и нет. Отряд замечал кругом себя шпионов. Порхающие летучие мышки с глазами как крохотные рубины и алмазы касались волос искателей костлявыми пальцами и улетали в темноту. Черви самых разных форм и размеров, стремительные и медлительные. Танцующие огоньки (у отряда хватало ума не идти вслед за ними). Резная фигура на каменном кресле, выступающая из скалы.

И еще был Дикий мальчишка. Возможно (так думал Том — герой сказки), этот Дикий мальчишка и был пропавшей тенью Тома. Его всегда видели только издали, убегающим со всех ног, на другом конце туннеля. Мальчишка был оборванный и пыльный, босой. Он убегал. Иногда, прежде чем исчезнуть в полумраке, он оборачивался и махал им рукой — то ли в насмешку, то ли дружелюбно, искатели не знали.

Конечно, его нашли. Хантер и его подлипалы, Блюэтт и Фитч, в халатах и тапочках, пришли обыскивать котельную, светили фонариком в углы, под карнизы, за трубы. Должно быть, они регулярно отправлялись на такую «охоту за мальчиками» — хотя Тому это не пришло в голову, он чувствовал, что он — «Том-один-одинешенек», другого такого нету, он — единственная мишень их ядовитых нападок. Халат у Хантера был алый, широкий в подоле, цвета судейской мантии, с золотым кантом и золотым шнуром вокруг мужественной талии, над целеустремленными ягодицами. Тапочки — черные, блестящие, словно надкрылья жуков, с вышитым гербом самого Хантера — плюмажи и опускные решетки замков. Завтра шестерки отчистят эти тапочки от угольной пыли. Том вспомнил, стараясь не дышать, что и сам выполнял такую работу, и проклял себя за непонятливость: он должен был догадаться, что это значит. Они прошествовали мимо его тайника, и он перевел дух, но, конечно, они вернулись, и Хантер сказал: «Заглянем-ка еще вот сюда… Ой, а что это у нас тут такое? Маленькая непослушная шестерочка, с лампочкой и какими-то сраными бумажками, да еще и с одеялом. Со всеми удобствами устроился. Завтра придешь ко мне, Уэллвуд, и я тебе за это всю жопу обдеру. А теперь покажи, что ты тут читаешь. Наверняка что-нибудь оч-чень неприличное…» Он сделал знак Блюэтту, и тот выхватил у Тома бумаги. Том оскалил зубы, словно крыса, забился поглубже в угол и тяжело задышал.

— Подтирка для жопы, — сказал Хантер. — Читай, Блю, интересно, на что дрочит этот свиненок.

Блюэтт принялся читать. Читал он плохо, запинаясь, комкая слова, с нарочитой неестественной писклявостью.

Тогда Гаторн сказал:

— Нам надо идти дальше вглубь, несмотря на темноту.

А Том ответил:

— Я бы отдал что угодно, ну почти, лишь бы увидеть свет дня. Если я не отбрасываю тени при свете факелов и свеч, я с тем же успехом могу не отбрасывать ее при свете солнца.

А Студенец принялся напевать вполголоса какую-то песенку, а потом сказал, что крысы близко, он их чует: тысячи крыс, они лавиной валят по туннелю.

А Том сказал:

— Боюсь, я никогда не выйду отсюда живым.

— Это еще что за говно? — спросил Хантер. — Сказочки для деточек. Для деточек, которым мамочка читает сказочку, когда им пора идти спатеньки. Ты это у меня не скоро забудешь, Уэллвуд.

— Отдай, — прохрипел Том.

— Ты это сам написал? Ты понимаешь, что это полный мусор? А что делают с мусором? Можно изрезать его на подтирку для жопы. А можно просто сюда кинуть, — сказал он, распахивая дверцу печи.

Оттуда вырвалось пламя — это вспыхнул слой угля на дне печи. По углю перебегали синие огоньки, вспыхивали и гасли золотые язычки пламени, на обнажившихся кусках угля проявлялись тусклые красные пятна. Поднялась удушающая вонь. Фитч закашлялся, а Хантер принялся кидать «Тома-под-землей», страницу за страницей, охапку за охапкой, в разверстый зев печи. Сказка корчилась и съеживалась на огненном ложе. Том схватил лампу Келли, которую еще раньше выключил, и швырнул в голову Хантеру. Лампа ударила Хантера по щеке, оставив синяк и ожог, а масло темными пятнами вылилось на алый халат.

— Тебя за это исключат, — сказал Хантер, вытирая щеку носовым платком. — Ах ты говняшка, тебя за это вызовут к директору, высекут перед всей школой, от тебя ничего не останется. Ты мне больно сделал, сволочь такая. По правде больно. Ты этого никогда не забудешь, уж я позабочусь. Впрочем, я думаю, ты только обрадуешься, если тебя исключат, а я думаю, тебе не следует радоваться. Так что я ничего никому не скажу, но уж я позабочусь, чтобы ты свое получил… черт, как больно… уж я позабочусь, чтобы и тебе было больно, даже не сомневайся.

Он отвесил Тому несколько оплеух: ритмично, подряд, так что голова Тома заполнилась болью.

— Завтра после уроков зайдешь ко мне. Думай об этом. После уроков принесешь мне черную трость. Смотри не забудь. Не забудешь? А с утра первым делом отчистишь мой халат.

На следующее утро Хантер тщетно ждал своей шестерки. Он послал на поиски — должно быть, тот забился в какую-нибудь нору и дрожит, парализованный страхом, трус паршивый. К началу уроков Тома не нашли, и в журнале его отметили как отсутствующего. После уроков он не явился, чтобы получить свою порцию наказания. Вечером его не было в спальне. Хантер послал Фитча в подвалы, но Тома не было и там.

На следующий день директор собрал всю школу и спросил, не видал ли кто Уэллвуда. Хантер показал свой синяк и объяснил, что Уэллвуд швырнул в него горячей лампой, когда был пойман за чтением после отбоя. Директор сказал, что Уэллвуд, наверное, прячется. В памяти шевельнулось тошнотворное воспоминание о другом красивом мальчике: он висел на крюке в угольном погребе, и распухшее лицо уже не было красивым. Директор велел Хантеру искать Уэллвуда. Он организовал поиски на территории школьных угодий. Еще через два дня он вызвал полицию и телеграфировал Хамфри Уэллвуду.

Хамфри и Олив сели в поезд и поехали на север. Хамфри отчасти сердился, потому что из-за этого не успевал сдать статью для «Ивнинг Стандард». Олив пыталась удержать в голове несколько сюжетных нитей сразу — от «Изгоев» до «Тома-под-землей». Испытывая это нормальное, будничное раздражение, они в то же время цепенели от страха где-то в незнакомом и чуждом месте, глядя на невнятные силуэты в окно вагона, затянутое дымом, паром, нависающей растительностью.

Когда они приехали в Марло, Тома еще не нашли. Хамфри посчитал, сколько дней Том отсутствовал, пока им не сообщили. Он выразил негодование. Олив сказала, что письма Тома были абсолютно безмятежны. Впрочем, теперь, задним числом, видно, что слишком безмятежны, совершенно не похоже на Тома. Привели Хантера, который, окинув Уэллвудов наглым взглядом, продемонстрировал синяк и ожог. Олив спросила его, как это случилось. Хантер объяснил, что Том читал какую-то чепуху в темноте, светя себе лампой, а когда его застали, швырнул лампу в Хантера. Горячая лампа — это очень опасно, сказал Хантер. Он хладнокровно смотрел на Олив и Хамфри, полностью владея собой.

Когда Хантер ушел, Олив спросила, нельзя ли поговорить с Джулианом Кейном — он знает Тома вне школы, и, может быть, Том ему что-то рассказывал.

Привели Джулиана, и он сказал, что ничего не знает. На расспросы он ответил, что, по его мнению, Тому трудно было освоиться в школе. Джулиан осторожно сказал, обращаясь к Хамфри, что дом Джонсон славится строгой дисциплиной, и новым шестер… то есть новым мальчикам поначалу бывает трудно. Хамфри понял невысказанную мысль, но это никак не помогло. Никаких следов Тома не отыскалось, и, проведя несколько дней в гостинице, Хамфри и Олив вернулись домой, к остальным детям и к ожиданию — может быть, Том пришлет весточку. Но весточки не было.

В «Жабьей просеке» стало невыносимо. Филлис очень много плакала, и ее часто шлепали. Хамфри пил виски и разговаривал с полицией. Олив ходила. Она ходила по дому из конца в конец, как ходит женщина во время родовых схваток, чтобы сокращением мускулов отвлечь тело и ум от боли. Ходила безостановочно, время от времени падая в кресло и терзая собственные ногти и волосы. Через три недели такого хождения она прибегла к мужниному виски, а потом увеличила дозу. Сперва она пила поздно ночью, потом маленькими глотками по вечерам, а потом стала пить и днем, не переставая ходить. Через шесть недель ее блестящие черные волосы стали тусклыми и косматыми, а глаза — хоть она и не плакала — опухли от виски.