Потоп (СИ) - Ланцов Михаил Алексеевич

— Тебе что, нравилось по кривым улочкам ездить? Петляющим как пьяный поденщик после получки? — хохотнул Василий Васильевич.

— Нет, но…

— Ты просто бурчишь. Как старик. Старики всегда бурчат.

— Может и бурчу. Да токмо не лежит у меня сердце к новой Москве. Не нашенская она какая-то.

— Так понятное дело. У нас-то городов, застроенных сплошь камнем и не было. Пришлось в Европе учится. Оттого и вид. Хотя такого городского устроения нигде нет. Чай такие крупные города никто никогда не строил разом да по единому плану. Уникальная наша Москва.

— По плану… то да, Алексей у нас мастак чертежи сии да планы сочинять. Да только жизни в них нет. Слишком все по линейке. Так не бывает.

— Вон — Лопухины, слышал, что удумали? Башню себе ставить задумали.

— Чего? Башню? Что за нелепица?

— В Италии есть города, в которых влиятельные семьи обязательно обзаводятся высокими башнями. Чем они выше, тем значится и влияние семьи больше. Вот Лопухины и выкупили целый квартал у реки. И, получив разрешение государя, строят там потихоньку не просто коробку домов с внутренним двором, но и башню, как часть композиции. Большое родовое подворье хотят создать. Жизни, говоришь, нет? Вон — бьет ключом. Творят и вытворяют.

— Вздор какой-то. На кой бес им эта башня? Что за ребячество?

— А хочется. Просто хочется. Вот и подумай — Лопухины свою башню поставят. Дальше что будет? Правильно. Каждый, кто осилит, бросится чудить. Так что помяни мое слово — пройдет лет пятнадцать с завершения перестройки, и это ощущение правильности уйдет. А вот ровные и широкие улицы останутся. И грамотная планировка тоже.

— Ну… не знаю, — покачал головой Ромодановский. — Может быть. Хотя мне не очень верится в то, что Москва оживет.

— Ты словно сам себе голову морочишь.

— А тебе разве все это по душе?

— А почему бы и нет? Я камень люблю. Да и город действительно похорошел. Чего в нем только не появилось! Вон — театр перестраивают по новой. Теперь в большой. Оперу ставят. Консерваторию. Государеву библиотеку и два десятка малых читальных изб. Зоопарк, совмещенный с огромным аптекарским огородом и даже каким-то там океанариумом. Не сильно себе представляю, что это будет собой представлять, но Алексей хочет. И я уверен — сделает. Какой-то циркус строится. Грандиозная вещь! Говорят, что там будут на лошадях всякие ловкости показывать и прочие занятности. А стадион⁈ Ты видел его? Колоссаль! Мощь! Хотя только фундамент и заложили.

— Фу, — скривился Ромодановский.

— Ты чего опять?

— Стадион — это место, где в былые времена устраивали игрища в честь языческих богов. Капище поганое!

— Государь желает там устраивать состязания по удали молодецкой. И ничего более.

— Государь? — усмехнулся Федор Юрьевич. — В этом деле слишком отчетливо ушки моего воспитанника проступают, не находишь? Да и состязания те — с языческих игрищ списаны.

— Все бухтишь и бухтишь. Хорошее же дело?

— В чем же оно хорошо?

— Да во всем. И людям забава. И государю польза. Сколько людей по всей России будут стараться и готовится. Отчего крепче и лучше станут. Награды для победителей ведь умыслили добрые, ценные. Такие, что за ними и из далеких стран потянутся. А уж наш народ и подавно.

— Ну… — покачал головой недовольный Ромодановский. — А ипподром ему зачем сдался? Да еще такой здоровенный. Скажешь тоже будет через него людей укреплять?

— А чем тебе скачки и состязания колесниц не угодили?

— Бесовское то дело. Страсть возбуждают.

— Брось… — махнул рукой Василий Васильевич. — Москва Третий Рим. Не забыл? Вот государь наш с сыном и стараются соответствовать. Они хотят превратить Москву в мировой центр культуры. Чтобы на нее равнялись. Чтобы ей восхищались. Они даже подумывают над тем, чтобы проводить рыцарские турниры.

— О боже!

— А что такого? Тоже скажешь языческие игрища? — усмехнулся Голицын. — Для всего этого и город должен соответствовать. На севере вот плотины возводят под грандиозные пруды — водохранилища. Акведуки оттуда тянут к Москве, чтобы водой напитать питьевой, чистой. Клоаки прокладывают с полями… как их… а… аэрации, вот! Бани общественные ставят. Одна другой краше. Кстати, мрамор для них, возможно закупают. Я слышал даже, что царевич даже предложил отцу канал прокопать от Волги, чтобы наполнить Москву-реку водой и углубить, дабы летом не мелела, превращаясь в убожество. Ну и ход на Волгу был покороче. И мыслит проводить на обновленной реке какие-то там состязания по гребле. Да… планов — громадье. Еще лет десять — и я бы сильно поспорил где больше Рима — у нас или в Риме.

— Ой ли…

— Ну хорошо, двадцать лет.

— Рим он не в камне, а в душе. Мы столица христианской веры, а не вот это все. Или ты думаешь, что камни делают Рим Римом? Сам же говоришь, что люди наполняют город жизнью.

— Ты с каждым годом все ворчливей и ворчливей становишься, — покачал головой Василий Голицын.

— Не нравится мне все это. Не наше все это. Не наше. Да — дельное у иноземцев брать надобно. И в дело. Погулять не мешает. Но это все? Для чего? А быки? Вот скажи, чего они с быками то какие-то игрища задумали? Как оглашенные, ей Богу!

— С быками пока нет ясности. Государь с сыном и сами не знают — надобно ли у нас устраивать игры с быками. А если делать, то какие.

— Как им вообще такое в голову взбрело? Ну какие быки?

— А почему нет? Вон — Алексей Петрович предложил игру. Человек садиться в загоне на быка верхом. И его выпускают на огороженный участок. Сколько он усидит? Бог весть. Победителем же станет тот, кто усидит дольше. Чего здесь дурного?

— А чего хорошего?

— Стар ты стал совсем Федор Юрьевич… совсем стар… совсем жизни не хочешь, ни себе, ни другим. Думами своими в чулан забился и бурчишь оттуда о пыли и тараканах.

— Может и стар. Чего уж тут отпираться? Мы не молодеем. Но когда Петр Алексеевич за реформы брался, иное видел, иного жаждал.

— А видел ли?

— Что ты хочешь сказать?

— Ты как думал? Кусочек тут, кусочек там. А в остальном по старине?

— Так и думал. Больше скажу — и сейчас подобно мыслю.

— И толку? Какой смысл такие реформы проводить? Вон — Алексей Михайлович их провел. Так как ты и сказал. И что получилось? Прошло полвека, и мы снова в глубокой клоаке, отстав от всех на свете. Почему? Не понимаешь?

— Не так уж и отстав. Но… и почему же?

— Так иноземное сие. Не наше. Чужое. Мы у заморских умников взяли то, что они удумали, и себе стали использовать. Сами же как жили иным, так и живем. Словно в лавку сходили за пирожком с заячьей требухой. Хорошо же? Удобно. Да только мы на месте как стояли, так и стоим. А они дальше шли. И вот — снова здравствуйте — мы у разбитого корыта.

— Так обучить умников надо и все.

— Если бы это было так просто… — покачал головой Голицын. — Никто толком учится и не станет. А если и станет, то куда голову свою пристроит? Зачем им учится, если нам ничего не надо?

— Неужто светлая голова не пригодится?

— А для чего она? Куда? Наши аристократы чего хотят? Чтобы тихо было, тепло и мухи не кусали. Платье, положим, новое и наденут, а в остальном — хотят жить по-старому. Так?

— Ну, положим, не все. Вон сколько пошли мануфактуры ставить.

— А пошли они только от того, что и Петр Алексеевич, и Алексей Петрович им как заноза в заднице. Рады бы сесть, да колется и вытащить занозу эту боязно. Представь, что вот завтра их не стало. Ни государя, ни наследника. Что будет?

— Смута.

— Понятно, что смута. А потом? Как все утрясется. Что, сами будут также бегать, да мануфактуры ставить? Ты веришь в это? Я — нет. Им и того, что есть — за глаза. А все потому, что, сменив платье, они вот тут не поменялись, — постучал Голицын себя по голове. — Оттого и камень, оттого и театр с зоопарком, оттого и академия наук со стадионом. Это все, конечно, баловство. Если по отдельности. А если сообща — оно жизнь меняет. Нас с тобой меняет. И детей наших.