Черный Ферзь - Михаил Савеличев

— Меня разорвали пополам, — вдруг призналась Малышка и придвинулась еще ближе, отчего Сворден Ферц еще сильнее ощутил исходящий от нее жар. — Одна половина меня не хочет, чтобы ты уходил, а другая — хочет. Очень хочет.

Ему захотелось по-отечески приобнять Малышку, но он помнил — не стоит и пальцем касаться раскаленного, как утюг, тела. Когда-то он совершил подобную ошибку, всего лишь потрепав дитя по угловатому плечику, после чего Малышка внезапно встала и ушла, не говоря не слова, оставив его одного на берегу отчаянно дуть на обожженную ладонь. Потом она еще долго куксилась, прячась где-то поблизости и наблюдая как он ждет ее, отчаянно растирая и разминая промерзшие члены.

Его рука замерла в воздуха, отдавая дань охватившему искушению, но горячая волна окатила его с ног до головы, расползлась вокруг них правильным кругом истаявшего снега, и Сворден Ферц понял — время истекло. Он встал, потянулся и принялся одеваться.

— Что это там? — вдруг спросила Малышка. Она не повернулась к нему, но Сворден Ферц понял, о чем спрашивает девочка.

Хм, когда-то подобное должно случиться. Или это все-таки не она, а те, кто выходил упавшего из-за предела неба младенца? Впрочем, вряд ли. Какое им дело до различий в человеческой анатомии! Взросление, созревание… Какую бы вивисекцию не произвели негуманоидные гуманисты в своих таинственных пещерах, заполненных лабиринтами зеркал, они сохранили в подопечной чересчур много человеческого. Или они всего лишь не смогли разглядеть в ней этого человеческого — трансцендентности их божественному сознанию?

— Мы потом поговорим, — торопливо, почти трусовато сказал Сворден Ферц.

Малышка не настаивает, а только спрашивает:

— Пока тебя не будет, сюда никто не придет?

Уж на это он может ответить совершенно точно:

— Никто.

Она провожает его до порога леса. Здесь Малышка останавливается:

— У меня много вопросов. Когда тебя не было, я брала камни и ветки, и ответы появлялись у меня в голове. Но чем больше я разговариваю с тобой, тем меньше получаю ответов. Я думала ты ответишь на те вопросы, на которые не могут ответить ветки и камни. Но на самом деле ты поедаешь ответы! Вот так! — Малышка вдруг раскинула руки в стороны, запрокинула назад голову, широко открыла рот, став похожей на птенца, требующего корма.

Порыв ветра внезапно подхватил копну ее волос, разметал, вздыбил, впервые открыв взгляду Свордена Ферца то, во что превратили когда-то человеческое тело неведомые чудища-гуманисты. Невольно хотелось отвести глаза, но он смотрел и смотрел, не отрываясь, не моргая, не в силах сообразить — какие же чувства вызывает в нем то, что сотворили с Малышкой.

Если это и являлось милосердием (хотя, есть ли у них сердце?!), то что же тогда для них бессердечие?! Где проложена грань между жизнью и спасением? А ведь они тоже в каком-то смысле спрямляли исторический путь человека, точнее — его эволюционный путь, что вписал хомо сапиенс в нишу его существования, но увы — почти не приспособил выживать в чужих мирах. Спрямляли не во имя каких-то собственных целей, идеалов, ценностей, а подчиняясь развитому моральному инстинкту, который пока не угас в них вместе с желанием осваивать и преобразовывать окружающий мир. Так человек воспитанный придет на помощь страждущему, не слишком задумываясь над сутью его страданий, но целиком сообразуясь с теми стандартными формами морали, что требуют от него: «Сделай и другому то, что сделал бы и себе».

Каждый раз, когда Сворден Ферц уходил с берега, то погружаясь в густую тень деревьев, он оглядывался и всегда заставал одну и ту же картину — Малышка, стоя на коленях, смотрела ему вслед, длинными, угловатыми, мосластыми руками перебирая разложенные перед ней камни и ветки, а у него почему-то при этом возникало тоскливое ощущение, что однажды он все-таки не вернется…

Сегодня он не оглянулся.

— Маленькое чудовище отпустило любимую игрушку погостить дома, — усмехнулась поджидавшая Свордена Ферца большеголовая тварь. — Кажется, у вас, людей, есть на сей счет некое предание — про карлицу и красавца?

— Про красавицу и чудовище, и цветочек аленький, — терпеливо поправил Сворден Ферц, подавляя в себе желание со всего маху хлопнуть бесцеремонную тварь по толстому загривку.

— Вот как? Интересно… — ни черта ему, конечно, не интересно. Тварь ловко семенила рядом на трех лапах, так как из подушечки четвертой прямо на ходу выкусывала репейник.

Под сводом густого леса становилось жарковато. Огромные, неохватные стволы вздымались высоко в мутную твердь, широко расставив в стороны лапы ветвей, будто пытаясь дотянуться до соседей, опереться на их могучие тела и сделать еще один, теперь уже последний бросок ввысь, погружая верхушку в губчатую субстанцию слабо фосфоресцирующего неба.

Землю покрывал пружинящий при ходьбе слой пожелтевших иголок, сквозь который там и тут пробивались островки травы и кустики полярной клубники. Крупные ягоды пламенели в сумраке, становясь похожими на рубины, щедрым чудом рассыпанные по всему лесу.

Сворден Ферц старательно обходил, перепрыгивал ягодники, но большеголовая тварь упрямо перла напрямик, безжалостно ступая по клубнике лапами, отчего та с хорошо различимым чмоканьем лопалась, разбрызгивая в стороны алую мякоть и сок. При этом тварь, чьи родители были прирожденными ночными охотниками — ловкими и бесшумными, в отличие от них демонстративно производила уйму малоприятных звуков, длинными когтями цеплялась за траву, при каждом шаге отбрасывая назад вырванные с корнем ошметки скудной полярной природы.

На первых порах Свордену Ферцу казалось, что большеголовая тварь просто-напросто издевается над ним, пытаясь по каким-то своим, звериным, соображениям побыстрее вывести его из себя, но потом он отказался от домыслов.

Подобная, скажем так, небрежность проявлялась у нее во всем и со всеми. Какая-то наглая бесцеремонность, что в незапамятные времена позволяла ее предкам спать на постели хозяев, если их оттуда не сгоняли поганой метлой или хорошей оплеухой, тем самым напоминая — кто в стае главнее. По каким-то неизвестным Свордену Ферцу соображениям большеголовая тварь некогда пришла к выводу — главой здешней стаи, в которую она включала все местное население, а так же зверье, пасущееся на ягодных угодьях, является именно она и никто другой.

Возможно, хороший пинок по брюху мог бы ее разубедить в столь ошибочном умозаключении или хотя бы заставить в нем усомниться и с большей церемонностью относиться к окружающим. Вот только никто на такой пинок не решался. Даже наоборот, тварь, умело изображавшую из себя добродушного уродца, обожали, особенно дети, которые висли на ней гроздьями, трепали за медвежьи уши, дергали за короткий хвост, а особо мелкие — даже седлали и, подгоняя хворостинкой, разъезжали по поселку.