Игра в ящик - Сергей Солоух

– Очень хорошо.

Утром следующего дня, когда Сукин уже сам завтракал в столовой, экономка, желтолицая старуха, от которой всегда шел легкий кофейный запах, вздыхая и охая, рассказала ему, что две недели тому назад где-то в арбатских переулках его до такой степени напугала бродячая собака, что Сукин долго бежал, петляя между домов, подворотен и заборов, отчего так жарко и насквозь пропотел, что, вылетев в конце концов на продуваемый ветром с реки бульвар, мгновенно схватил на этом летнем коварном сквозняке воспаление легких.

– Наше счастье, – заключила старуха, сметая со стола крошки от кекса, – что ваша тетя в это время вывела на прогулку свою собачонку, Бима, заметила вас, бедненького, сидящего на скамеечке в жару, и отвела домой.

Экономка еще долго вздыхала, кряхтела и, казалось Сукину, что-то еще неминуемо должна была сказать, добавить, но так и не сказала, лишь погладила его по голове да двумя пальцами руки смахнула пару чистых слезинок, неожиданно вспыхнувших у осенней горбинки ее нерусского носа. Вечером того же дня отец объявил Сукину, что в конце этой недели, в субботу, его увозят для дальнейшего излечения на берег Адриатического моря.

– Загреб, через Загреб, – два раза повторил отец звучное слово, и сын потом целый вечер, словно студент перед ответственной переэкзаменовкой, не мог избавиться от всех возможных русских дериватов – выгреб, сгреб и в погреб, но так и не смог уразуметь значенья основного слова.

Неизвестно почему после недавней мутной болезни Сукину стало совсем тяжело думать. Зачаточный каучук мыслей, время от времени каплями набухавший в его голове, некому было раздуть и превратить в разноцветные, но полупрозрачные, свет пропускающие шары. И в этом странном безвоздушном пространстве загадки и тайны множились вокруг Сукина с ужасающей быстротой, словно тени под лестницей в хмурый дачный денек. Даже такой простейший вопрос разрешить оказалось положительно невозможно, когда и как к нему вернулась белая коробочка с черными костями, которая, и это помнилось совершенно отчетливо, была забыта Сукиным в тот самый размытый болезненным бредом день у тети дома. Между тем коробочка вернулась и лежала в ящичке стола. Сукин достал ее, высыпал кости, пересчитал и с ужасом полной и до этого просто неведомой ему безнадежности обнаружил, что снова отдалился от той главной тайны жизни, которая заключалось в особой и единственной комбинации этих черных божьих сухариков с белыми точками кунжута. Он не мог воскресить в памяти то, что ему было ведомо еще пару недель назад. Сукин поразительным, непостижимым образом забыл правило составления магической змейки-ключа. И перед лицом этой непостижимой загадки исчезновения простого знания все прочие головоломки и тайны совсем уже не беспокоили Сукина. Он даже не спросил, почему в Загреб или через него отправляется не с отцом, а с тетей. А когда тетя сама нашла необходимым объяснить: «Твой отец сначала заедет к твоей маме в Карлсбад», – Сукин не стал интересоваться, отчего ему в таком случае не позволено составить отцу компанию и повидать мать.

Отец собирался в какой-то бестолковой спешке. Два его огромных шведских вализа ползали по квартире, как пара глупых черепах из зоомагазина Бекермайера, обнюхивая поочередно то кабинет отца, то малую гостиную, то темную библиотеку, и было удивительно, когда при всей их очевидной бестолковости оба в конце концов оказались у дверей в передней. Берлинский поезд отправлялся в три часа, и поэтому к обеду в этот день позвали очень рано. Отец, уже привычно одетый во все черное, неприятно поразил Сукина какой-то неуместной угрюмой оживленностью. Он не насвистывал, не хмыкал, но непрерывно говорил о кубке немецкой Кайзер-лиги и с необыкновенной жадностью при этом поглощал все то, что подавалось – блины с икрой, парной лосось, котлеты деволяй. Он ел и ел, и даже когда унесли самовар и доложили, что коляска готова, отец все никак не мог подняться из-за стола, как заводной купец продолжая подкладывать себе в блюдце малиновое варенье. Клейкую, ослепительную красную сладость, которую за вязкость и неприятную зернистость так не любил Сукин, отец слизывал с ложечки коротким, толстым, словно толкушка, языком, не запивая и не заедая, лишь наливаясь и даже, казалось, раздуваясь с каждой багровой каплей, так что голова его стремительно превращалась в грузное, рубиновое гузно июльского комара. И это неожиданное исчезновение лица, глаз, в которых память о недавнем сне так долго и напрасно обещала Сукину новые слезы жалости и любви, настолько его изумило, что он и сам зажмурился от ужаса и головокружения, да такого сильного, что стоило лишь этому багровому яйцу напротив треснуть и заговорить: «Сынок, поешь и ты варенья, ведь это еще мама делала», – как Сукина немедленно стошнило прямо на белую скатерть. И это спазматическое извержение его окончательно излечило. Утром следующего дня, едва проснувшись и открыв глаза, Сукин увидел тетю, сидящую в кресле напротив его кровати. В другое время он должен был бы чрезвычайно удивиться такой бесцеремонности, но сегодня солнечные зайчики, лизавшие скругленные носочки тетиных туфелек, белые воланы ее платья, не грубо очерченные, а нежным маревом будто бы растворявшиеся в полусумраке комнаты, и надо всем этим живой нимб золотых тетиных волос – показались Сукину счастливым продолжением лишь миг назад растаявшего сна.

– Научите меня складывать кости, – неожиданно для самого себя попросил Сукин.

– Ты до сих пор еще не знаешь, как играть в домино? Ах, ты, мой миленький, смешной малыш, это же проще пузелей... – так ласково и нежно рассмеялась тетя, что Сукин не обиделся, а лишь облизнул сухие от долгого сна губы.

– Давай лучше я это сделаю, – сказала тетя и встала перед кроватью на колени. И снова запах лесных ландышей вызвал из невидимых укрытий за скулами и ушами Сукина орду проворных мурашей, волною пробежавших от ключицы между парой мальчишеских сосков, по голой пустыне плоского живота с безводным колодцем пупка к той узкой и темной долине, где, словно в оранжерее постельного влажного хлопка, они, карабкаясь друг на друга, обнимаясь и склеиваясь, взметнулись алым горячим ростком стебелька-башни. Так испугавшие Сукина несколько недель тому назад, эти игры чужой флоры и фауны на его теле сегодня, в многослойном световом муссе летнего теплого дня, в котором не было тени, черного или серого, лишь бесконечность осязаемых и обонянемых оттенков прозрачности, наполнили его сердце таким щемящим и сладким ожиданием собственного исчезновения, превращения в свет и покой, что Сукин, не шевелясь, почти не дыша, лишь тихонечко застонал. Но свет не взял его к себе навсегда, первый лампион погасило острое ощущение не удобства от впившейся в спину складки простыни, затем щелкнула еще одна ампула, и возникло противное, давным-давно забытое чувство сырости между ног, Сукин не стал дожидаться продолжения и быстро открыл глаза. Тети в комнате уже не было, зато появился низкий туалетный столик с тазиком для мытья и кувшином, и над ним еще играли, исчезая и улетучиваясь, легкие световые змейки – самые кончики пальцев уходящей к кому-то другому прозрачности.

После завтрака, на извозчике, но с какой-то неожиданной и приятно-неуместной торжественностью, тетя повезла Сукина в Петровский пассаж и там, полдня переходя от одной увешанной товарами лавки к другой, купила ему коробку конфет, глобус, чучело белки, зеленый паровоз, педометр, кожаный ремешок, матросский костюмчик с белой тесемкой на груди и свисток к нему, английскую курточку с хлястиком, купальный костюм, соломенную шляпу с синей лентой, серию из двенадцати карманных книжек Колодина о подвигах сыщика Пинкертона, очки, стеклянный шарик и уже напоследок в узком, словно гимназический пенал, закутке, но с широкой, крашенной под красное дерево дверью, на которой был изображен господин в медалях, поднимавший за уши кролика, нашлась еще и колода карт, где фигурные были наполовину короли и валеты, а наполовину овцы в мундирах.

– Какая прелесть. Я научу тебя показывать фокусы, – сказал Сукину тетя.

– Вы обещали научить меня складывать кости, – напомнил ей Сукин, поборов свою обычную васильковую робость только тогда, когда извозчик уже свернул с бульвара на Малую Бронную и до дома в Малом Козихинском оставалось буквально два шага.

– Но это же так просто, мой зайчик, – вновь рассмеялась тетя, положив свою легкую и прохладную кисть на совсем маленькую, но горячую, будто творожный припек, ладошку Сукина. – Нужно просто подкладывать по счету, пустышку к пустышке, единичку к единичке, и так далее, покуда все не сбросишь с руки. Очень просто...

Солнечная пядь, вымахнув из-за домов на перекрестке Бронной и Спиридоньевского, на одно мгновение накрыла пролетку, но Сукину показалось, что это внутри, у него в голове все осветилось внезапно и встало на свои места, снова вернув ему утраченный было дар превращать серую точку невнятицы в красные, синие, желтые и зеленые нити смысла.