Архив шевалье - Максим Теплый

А кто же двадцать миллионов на тот свет отправил? Я один, что ли? Я убивал в бою! Видел, что убивал! Стрелял из автомата – и видел, как ваши солдаты падали, вскидывая руки.

Меня оправдывает только то, что я убивал именно в бою! Хотя нет, тоже не оправдывает, но хотя бы оставляет надежду на снисхождение – там, на Небесах. Если бы было иначе, я бы не смог сегодня жить. Мне и так трудно жить! Я уже больше сорока лет каждый день говорю себе, что я мерзкая тварь, недостойная звания человека! Я отцеубийца и идейный фашист. Да, ныне раскаявшийся, но до своего прозрения прошедший страшный путь к деградации совести и умерщвлению в себе человека, а потом обратно.

…Однажды меня свои бросили, раненного в бою. Нет, не то чтобы бросили – посчитали убитым. А бежали от русских так, что убитые оставались на поле боя! И вот очнулся я, а рядом со мной сидит паренек. Белобрысый такой. Курит. А мне ногу почти оторвало… Смотрю – нога у меня выше колена ремнем перетянута. Рана забинтована. Это я уже потом понял, что паренек этот меня перевязал.

Я ему: «Стреляй, большевистская сволочь! Увидишь, как умирают офицеры великого рейха», – и давай бинты срывать. А он меня по щекам отхлестал – незлобно так, весело – да и поволок на плече. Короче, передал меня своим докторам и сказал на прощание: «Живи, фриц!» Я запомнил…

Четыре года я провел в вашем плену. Четыре года меня мутило. Фашист из меня уходил – с воем! с надрывом! с мясом! Будто одно сердце удалили, а новое на этом месте выросло. А последняя точка была тогда, когда я в женщину вашу влюбился. Это когда меня уже – сейчас вспомню, как это по-русски, – ага, «расконвоировали».

Я же русский учил. Когда дело пошло, меня переводчиком сделали. Отпускать стали. В сельской библиотеке я все книжки прочел. Толстого вашего – «Война и мир», «Казаки». Лермонтова… очень он мне нравился, особенно «Мцыри»… Потом смешной такой поэт – Маяковский. Достоевского тоже читал. Но мне его трудно понять было. Слова вроде все понимаю, а смысл ухватить не могу. И потом, после него на душе темно. Это я уже потом узнал, что он человек был… как сказать? …одним словом, в жизни он негодяем был. И никакой русской души нет в его книжках. Придумано все. Накручено. Психологизм весь – надуманный. И не разговаривают так по-русски, как он писал. Это здесь, в Европе, придумали, что русскую душу надо по Достоевскому изучать. Специально придумали, чтобы смердяковыми вас выставить. Или блаженными вроде князя Мышкина! Чтобы больной вашу душу изобразить. А она здоровая! Я-то знаю! Четыре года среди русских прожил…

Так вот, влюбился я… Она учительницей была. На пять лет меня старше. Муж у нее с войны не вернулся. Красивая… Да и я ведь не всегда лысым был.

Я видел, что нравлюсь ей. Только сказала она однажды: «Уходи, Адольф. Нет у нас с тобой будущего. Нельзя мне тебя любить. Грех это великий – вдове русского солдата с немцем чувства разводить. Все вы по гроб жизни фашизмом испачканы. Жизни тебе не хватит, чтобы отмыться. Разве что дети твои успеют…»

И понял я, что права она: неизлечим я. Фашизм – это проказа. Он не лечится даже тогда, когда раскаяние наступило… И тогда я решил написать книгу. Про немцев! Про нас! А еще я начал свою войну с нацистами. Есть у меня в этой войне свои великие победы. Слыхали про Отто Скорцени? Так вот, я нашел его. Десять лет потратил и нашел.

Нет, я его не убивал. Да и не смог бы… Я нашел его и отдал в руки тем, кто имел право распоряжаться его жизнью. Я и с архивом Шевалье хотел поступить так же. Я ведь вдове отдал сведения по некоторым из тех, кто там значится. Я же не знал, что она хочет на этом делать деньги. Деньги на нацистах… Мерзость!

Если русские Мессера с нашей помощью не арестуют, я его непременно убью. Не сам, конечно. Но убью – точно. Его найдут с обожженными ладонями, как у Германа. Это будет означать, что его покарал Господь… с моей помощью! Знайте это!

Вот и все, мистер Каленин. Возвращайтесь в посольство и до отъезда никуда не выходите. Я сам вас найду и расскажу о своем плане переправки архива Шевалье в Москву… Увидимся…

Якобсен решительно поставил недопитую чашку на стол и вновь, как и в предыдущее посещение, опрокинул ее – на этот раз на белоснежные вельветовые джинсы.

– Ублюдки!!! – заорал профессор, дергая коленками и изображая, что обжегся кипятком, хотя кофе за время его длинного монолога давно остыл. – Сколько раз я просил поменять эти дурацкие чашки. Ты сам, собачье дерьмо, пробовал хоть раз пить из них? – Он грозил официанту костистым кулаком и брызгал слюной. – Это не чашки, бляха-муха! – орал профессор, перемежая немецкие и русские слова. – Это специальное оружие для членовредительства! Ты уже не первый раз покушаешься на мою жизнь, подонок!

…Каленин, не прощаясь, выскочил из кафе прямиком на стоянку такси и минут через двадцать уже был у посольского шлагбаума. Охрана беспрепятственно пропустила его, так как все охранники знали его в лицо. Он, озираясь по сторонам, шмыгнул в свое скромное жилище и наконец почувствовал себя в безопасности. Но в тот момент, когда он закрывал дверь, ему показалось, что мимо шлагбаума пролетел на большой скорости тот самый автобус, который какой-то час назад чуть было не стал для него тюрьмой.

Каленин бросился к охране и спросил дежурного:

– А что это за автобус? Вы его здесь раньше видели?

– Какой автобус?

– Тот, что только что пролетел по дороге мимо вас.

– Послушай, Каленин! – назидательно произнес охранник. – Я в посольстве – шестой год. Все подозрительное вижу с ходу! Не знаю я никакого автобуса. Последние полчаса никаких автобусов в поле моего зрения не было! Понятно? Отдыхай, старик! – потеплел он голосом. – Тебе скоро в Союз! Счастливчик! А мне вот еще целый год эту полосатую дуру поднимать – туда-сюда, туда-сюда…

Снова Бонн. Обычный осенний день. Среда

Не припомню, чтобы кто-то впоследствии вспоминал об этом дне – к примеру, историки или публицисты. Да и для нашего повествования он был бы малоинтересен, если бы не одна деталь. В этот день в газете «Bonner Zeitung am Mitwoch» вышла статья немецкого политолога Бруно Майсснера, известного не только своими блистательными аналитическими статьями, но и тем, что никто не знал, кто, собственно, скрывается за этим псевдонимом.

Статья, которая называлась «Сейчас или никогда», не привлекла особого внимания. Советским читателям она была попросту недоступна, так как даже в спецфонде Ленинской библиотеки не держали «Bonner Zeitung am Mitwoch». А немецкая публика событиями в далеком СССР почти не интересовалась, поскольку тогда о возможном крушении Берлинской стены никто еще не помышлял.

Приводим статью практически целиком, опустив лишь несколько абзацев, где даются нелицеприятные и весьма субъективные оценки отдельным политикам того времени. Впрочем, если хотите, найдите газету и прочтите статью целиком[27].

Часто случается так, что истинная точка отсчета новой исторической эпохи остается невидимой.

Ну вот, к примеру, возьмите российскую историю. Принято считать, что переломной датой в крушении российской империи является 25 октября 1917 года. Резонно задаться вопросом: как так? Великая империя рухнула в один день? То есть взяли Зимний – и вот она, новая эпоха. Как раз 25-го – ни раньше, ни позже!

Ну да, конечно, именно так говорил об этом дне Владимир Ульянов. Помните, вождь сигналил соратникам: днем раньше – еще нельзя, днем позже – опоздаем. Значит, только 25-го! Владимир Ильич, как гениальный политик, был большой мастер подгонять реальные события под свои теоретические формулы.

Есть тут, правда, одна небольшая закавыка. К примеру, в Казани большевики взяли власть уже днем 24-го, несмотря на предупреждение вождя, что, мол, рано! Ну, это ладно! Допустим, поторопились… И кроме того, нельзя же начинать отсчет нового мирового времени с события, которое случилось в Казани. Никто же не поймет… Хватит им студенческой сходки с участием будущего вождя мирового пролетариата!

Ну да Бог с ней, с Казанью! А вот как быть с ленинским утверждением, что революция случается тогда, когда низы не хотят жить по-старому, а верхи уже не могут управлять как прежде? И вот, утверждает вождь, если одни не хотят, а другие не могут, тогда бах! – революция!

А вот и нет, Владимир Ильич! История свидетельствует о том, что в вашей формуле безусловно верна только вторая ее часть. Потому что низы почти всегда не хотят жить так, как живут в данную секунду! Даже когда все в шоколаде, они – низы – хотят перемен. Это и понятно! Их почти ничто не держит в том времени, в котором они живут. Главное – у них нет собственности. Нет истинного достатка, который страшно потерять! Зарплата всегда меньше, а цены всегда выше, чем им хотелось бы.