Владимирские Мономахи - Евгений Салиас
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Он глядел на всех спокойно и даже как будто гордо…
Бледное лицо его и сверкавшие глаза поразили всех каким-то особенным выражением решимости, удали, отваги…
Только изумленный пуще всех начальник канцелярии Пастухов решился спросить его…
— Что ты? Сам?
— Да. Сам. Голову принес… Либо инако все будет! Как Богу угодно. Доложи барину. Пусть… допустит. Не допустит до себя, я здесь же в приемной горло себе перережу, а на мучительство не дамся. Доложи: я не прощения просить пришел, а глаза ему открыть… А за мной еще четверо…
Пастухов доложил дословно. Аникита Ильич вытаращил глаза.
— Здесь? — выговорил он. — Пришел?
— Да-с.
— Сам, сказываешь? Не поймали, да привели?..
Пастухов повторил слова Гончего.
Старик подумал мгновение и затем, поднявшись с кресла порывом, вымолвил едва слышно:
— Впусти.
Пастухов вышел и думал:
«Ну, как бы из своих рук его не убил чем попало…».
Но, впустя Гончего в кабинет, Пастухов вошел за ним, думая совсем иное:
«А если Анька отчаянный и пропащий хватит барина ножом?..»
Между тем барин мерил молодца с головы до пят и заметил его странное лицо, дикий взгляд и решимость отчаяния во всей фигуре.
— Теперь меня резать пришел? — выговорил он почти шепотом и пытливо глядя Аньке в лицо.
Молодой малый опустил сверкающие глаза и отозвался глухо, но с искренним чувством:
— Избави Бог и помилуй!.. Я, кроме добра, ничего от тебя никогда не видал, Аникита Ильич… Да если б ты меня и наказал когда, на то твоя барская воля… Вот, видишь, с собой взял… Но не на тебя, а на себя…
И Анька достал большой нож из-за пазухи… Пастухов, перепуганный, шагнул к канцеляристу, собираясь его схватить за руку…
— Ты чего тут? — вскрикнул на него Аникита Ильич. — Пошел вон!
Пастухов окаменел на месте, разинув рот.
— Вон, тебе говорят…
Начальник канцелярии поспешно, вышел из кабинета и, затворяя за собой дверь, думал:
«И впрямь я ошалел! Нешто это возможно?..»
В приемной, конечно, шел толк о появлении бегуна и злодея, а в коридоре был даже шум… Все говорили зараз, дивясь и ахая, соображая и гадая…
В кабинете барина стало тихо… Только раз все расслышали Громкое и гневное слово Аникиты Ильича, повторенное два раза вопросом:
— Четверо? Четверо?
Прошло около получасу с тех пор, что Гончий вошел в кабинет, когда барин вдруг появился на пороге и приказал:
— Позвать Абрама!
Абрам, отец Аньки, за которым собирались бежать на домну, нежданно оказался внизу на крыльце и через несколько минут был уже в кабинете около сына.
Через несколько мгновений Аникита Ильич снова появился в дверях, и снова приказал к себе позвать князя Давыда и Угрюмову.
Молодой князь оказался не у себя, а в канцелярии, куда почти никогда не заходил. Очевидно, он ждал, что барин пожелает его тоже видеть и потребует.
Когда Давыд вошел к Аниките Ильичу, Анна Фавстовна бледно-зеленая поднималась по лестнице в сопровождении Пастухова.
Угрюмова и Сусанна уже знали, конечно, что Гончий явился сам к Аниките Ильичу. Постоянно боявшаяся этого за последнее время Сусанна была поражена как громом и сидела молча и опустив голову на руки. Угрюмова стояла перед ней и успокаивала ее глупыми словами.
Появление Пастухова, потребовавшего ее наверх, было новым, но еще сильнейшим ударом для обеих… Дело принимало тот оборот, о котором Сусанна боялась и думать.
— Что ж? Идите… — вымолвила она глухо. — Вы знаете, что отвечать…
И Угрюмова пошла… Она знала действительно, что должна отвечать. «Ничего знать не знаю и ведать не ведаю!» Но когда женщина вошла в комнату барина, где бывала случайно не более раза в год, она от страха совершенно лишились сознания и едва держалась на ногах… Как сквозь туман, разглядела она Аникиту Ильича, поодаль от него у стены молодого князя Никаева, а за ним седого Абрама и его сына.
— Ну, подлая тварь, отвечай мне… Был ли Онисим полюбовником барышни Сусанны Юрьевны? — выговорил Аникита Ильич отчетливо, но голос его был другой, будто с хрипом и будто рвался. — Отвечай правду и скорее… Солжешь, то к вечеру из-под плетей в гроб положат. Ну…
Угрюмова не могла вымолвить ни слова. Язык не повиновался ей.
— Что же? Под плети желаешь, старая собака? — произнес Аникита Ильич тише. — Ну?..
Угрюмова что-то пробормотала… Можно было разобрать только: «вед… не вед…»
— Прикажи двух рунтов с плетьми позвать сюда по винтушке! — расслышала она и повалилась в ноги барину.
— Последний раз спрашиваю тебя, пса… был ли Гончий не твоим, а барышниным полюбовником?
В комнате наступила тишина. Слышалось только тяжелое дыхание и сопение барина. Затем старик подошел ближе к ней и вымолвил совсем дрожащим голосом:
— А Дмитрий Андреевич?.. Теперь…
Угрюмова, всхлипывая и закрывая лицо руками, замотала головой…
— Онисим… Давыд… Берите ее… Швыряй в окно… Этак проще… — вскрикнул старик.
Князь и Гончий, оба изумленные, двинулись к женщине несколько нерешительно… Но Анна Фавстовна закричала, завыла и шарахнулась от них.
— Батюшка Аникита Ильич! Я не виновата…
— Говори… Отвечай… Нареченный якобы Дарьюшкин теперь в ее полюбовниках состоит? Правда ль это?
— Правда… правда… — вдруг отчаянно завопила Угрюмова, как бы обезумев.
И снова наступила мертвая тишина, но на этот раз длилась дольше. Наконец Аникита Ильич, будто придя в себя, вызвал Пастухова и распорядился. Он казался совершенно спокоен. Все вызванные им вышли из кабинета и все глядели бодро, кроме Угрюмовой, которая едва шагала.
Однако один Давыд отправился к себе. Седой Абрам с сыном под конвоем двух рунтов отправились в полицейский дом, где были помещены в светлой горнице, но под стражей. Анна Фавстовна перешла только коридор и очутилась в канцелярии и затем в маленькой горнице, где был склад бумаг и дел, вроде архива. Когда она была введена, то за ней затворили дверь, и звякнул замок. Она опустилась на стул и почти лишилась сознания, ожидая, что именно здесь ее сейчас же начнут наказывать плетьми…
Одновременно верховой рунт поскакал на Проволочный завод требовать к барину священника, отца Григория.
Это был четвертый свидетель, на которого сослался Гончий. Когда-то священник, большой друг Абрама, после свидания с барышней, смутился и кой-что поведал ему, прося его совета. Теперь и Анька и сам Абрам сослались на отца Григория, который тоже может открыть глаза барину по иному важному обстоятельству.
XX
