Неизвестный Юлиан Семёнов. Возвращение к Штирлицу - Юлиан Семенов

– Ты меня не называй так, – попросил Иван.

– Как?

– Ну вот так…

– Любимый?

– Да.

– Почему?

– Потому что я тебя не люблю.

– Ну и что? – удивилась Лизанька. – Я-то люблю вас, мне больше и не надо ничего.

И надела на шею Ивану золотую цепочку с диковинным камнем:

– Талисман, – сказала она, – цены нет ему…

– Смешная ты девка, ей-богу, – сказал Иван. – Ну-ка, налей мне выпить.

Лизанька подбежала к столику (хороша, хороша, слов нет), налила в синий штофчик водки, принесла Ивану, присела на краешек возле него – любуется им, глаза аж замерли, словно у кошки.

– Любовь только нам нужна, – тихо сказала она, – бабам, а вы если нам себя любить не мешаете – больше и не надо ничего.

– Данте Алигьери.

– Не было у меня такого.

Иван взял Лизаньку за плечо, она придвинулась к нему сразу – только и ждала, как влюбленная дрессированная собачонка хозяйского приказа.

А Яноша тем временем раздели, бедолагу, только кальсоны ему оставили и вывели в огромное каре солдат. А посредине каре – шеренга, у солдат в руках шомпола, и пускают через эту шеренгу Яноша, подталкивают сзади – мол, иди, иди – и смеются, глядя на его худобу и на бессильную ярость в лице.

– Только попробовав пудинг, узнаешь, каков он, – сказал Янош громко, – этими словами начинается «Капитал» Карла Маркса. Я буду читать его вам, чтобы вам было не так скучно делать вашу работу. Начинайте.

Первый удар шомпола вспух на спине Яноша кровавой полосой.

– Товарное производство, начавшееся еще в период образования общества насилия над человеком… – читал Янош, проходя сквозь строй…

Идут по улице Иван Ильич и Лиза: мимо офицеры перед Савостьяновым мысок тянут, ладошки к козырьку взбрасывают картинно, немеют на месте от восторга и поедают глазами полковника, пилота убиенного государя. «А может, и не убиенного: говорят, его Лейба Троцкий в своем вагоне заместо повара возит – чтоб не исхудал, а в случае чего – на обмен за жизнь сгодится».

Штабс-капитан, знакомый Ивану Ильичу, прокричал с другой стороны улицы:

– Полковник, сейчас вашего венгерского наркома будут воспитывать, пошли полюбопытствуем?!

– Где? – спросил Савостьянов.

– На плацу. Идемте же…

Савостьянов обернулся к Лизаньке и сказал:

– Пойдем на привоз. Там хоть ряженкой отопьюсь, а то голова Годуновым ходит.

Открыл Иван ворота привоза, а там на громадной площади длинные дощатые столы – и за прилавками, вместо гомонящих, торгующихся сотен – три бабы: у одной – две картофелины, у второй – семь старых подков по кучкам разложены, у третьей – ракушки наподобие пепельниц выставлены. Молча стоят бабы, без голоса.

Долго ходил Иван, ставший маленьким среди этого громадного привоза. Остановился возле бабы с подковами, спросил:

– Что ж ты за эту ржаву хочешь?

– За одну – кило хлеба, за три – кило сала, за все – фунт сахара… С железом-то ноне туго…

И к словам ее – словно по заказу – заиграл унылую песню безногий, слепой инвалид с гармошкой, валявшейся в пыли, возле второго входа. В кепчонке у ног – пусто, никто не подает, только две редиски лежат с ботвой. Медленно пошел к нему Иван, опустился перед игравшим убогим на колени, впился в его лицо глазами, а когда тот кончил, спросил:

– Дядь Мить, неужели ты?

Слепец выставил вперед руки – как от удара, после потянулся к Ивану, начал его лицо щупать, как слепцы щупают, засмеялся беззубым ртом:

– Ванечка, Ваня, господин полковник… Неужто ты? Неужто вы, Иван Ильич? А я приехал сюда для дедушки вашего, покойника, на панихидку набрать… Да… преставился дедушка ваш Никифор Фомич, пред ясные очи Господа нашего давеча представился с голодухи… А мне вот – не подают, народишко повыбивали, кому и теперь торговля нужна… Может, на дедушку пожертвуете чего?

Пропускают Яноша сквозь строй, окровавлен весь, бедолага.

Зажмурился Иван, наблюдавший это зверство с пригорка, скривился лицом и сказал Лизе:

– Всё. Он боль не переносит. Сейчас кончится…

Открыл глаза Иван и увидел: идет сквозь строй окровавленный Янош и громко читает «Капитал» Маркса, и, чем сильнее его бьют, озверев от его мужества, солдаты, тем громче читает он Маркса.

Бежит Иван к каре, продирается сквозь молчащих солдат, подбегает к Яношу, хватает его за плечи, шепчет ему что-то близко в лицо – не поймешь: то ли матом приложил, то ли ненавистное что выдохнул – и швыряет его на землю. А полковнику Анатолию Ивановичу сказал:

– Мало народа смотрит – и не то совсем это. Есть у меня идея. Чему-чему, а идеям большевики учить умеют. Пусть поспит комиссар, вечером, при закате, потеху сделаем.

Капитан ввел в кабинет Дайниченко громадноростого, пшеничноволосого детину с оловянными глазами и сказал:

– Господин полковник, позвольте вам представить ротмистра Столова.

Дайниченко оглядел ротмистра внимательно и заметил:

– Не слишком ли аккуратно ваше лицо? Эти комиссары – доки на переодевания.

Капитан усмехнулся:

– Ротмистр готов на все. Придется потерпеть – гримом тут не отделаешься, только, как говорится, натурель может пройти.

– Ну, с Богом, – сказал полковник и протянул ротмистру руку, – поймите нас верно, мы всю агентуру растеряли, а верную наседку из арестованных найти – рискованно, да и практически невозможно. Былой профессионализм этой вдохновенной работы забыт. И станьте на миг философом: только по-русски слово «провокатор» звучит неэстетично, по-французски оно произносится «провокатёр», а?

– Я к этому проще отношусь, господин полковник, – ответил ротмистр Столов, – я к этому отношусь практически: чем ко мне потом в камеру наседок будут сажать, так уж лучше я пока посижу. – И кокетливо поглядел на Дайниченко кривым взглядом больного человека.

– М-да, – протянул тот, отодвигаясь.

А ротмистр доверчиво захохотал, не заметив известной доли брезгливости на лице полковника.

В камере – сумеречно и прохладно. Янош, покашливая, сидит, прислонившись к холоду каменных плит – там вспухшее, изрубцованное мясо. Отодвинется от холода – что для туберкулезника есть страшнее, а кожа-то горит на спине, он снова и приваливается – со стороны посмотреть: гимнастику делает.

И тихонько читает себе стихи.

Отворили дверь камеры, впихнули туда громадного человека: глаз подбит, матерится, волком смотрит на тех, кто его сюда бросил.

– От псы, – сказал он хрипло, – гады, белопогонники, голубая кровь.

– Это не голубая кровь, – сказал Янош, – это мобилизованные солдаты, разве вы не видите по их лицам, что они интеллектуально совершенно не развиты? С ними поработать только как следует – великолепный человеческий материал.

– Тебя за что? – спросил заключенный, приваливаясь к стенке возле Яноша.

– А вас?

– Меня? Большевик я, вот за что!

– Да? – спросил Янош заинтересованно.

– Били, гады, смертным боем.

– Я вижу. Вы прислонитесь глазом к стене.

– Вроде медного пятака на синяк, – захохотал заключенный. – Это ничего, оттянет.

– Сколько ж их вас било?

– Четверо. Взяли в оборот, псы.

– Во фляге