Пташка - Уильям Уортон

Я умолкаю. Мне самому трудно понять, что я говорю. Во мне сейчас слишком много птичьего. Слова и мысли рождаются в моем человечьем мозгу, но мой птичий мозг не в силах понять их. В Перте я вижу не птицу, а еще одно существо, подобное мне, которое я люблю. Это похоже на бред сумасшедшего. Как я могу ожидать, что Перта поймет, поверит, когда мне самому это не удается? Так что я умолкаю.

— Продолжай, Птаха. Рассказывай дальше.

— О главном я уже рассказал. Там, в реальном мире, я человек, и когда сон заканчивается, то я хозяин всех этих птиц. Я купил и Пташку, и Альфонсо. Всех остальных я вырастил в другом месте, в моей комнате. Ту клетку, где мы сейчас летаем, я построил сам. Когда я парень, то хожу в такие места, которых отсюда тебе не видно. И я живу в окружении таких же существ, как я. Но в том большом мире я словно птенец, не способный самостоятельно заботиться о себе. У меня есть мать и отец, с которыми я живу. Мой дом вон там, недалеко от вольера. Но если я не буду приходить сюда, заботиться о птицах, кормить их, вся здешняя жизнь прекратится, закончится. Понимаешь?

— Конечно же нет, Птаха. Не понимаю, и тебе это известно. Я птица, и только; все, о чем ты говоришь, для меня пустой звук.

— Но ты веришь мне, Перта? Ты не думаешь, что я вру, когда рассказываю обо всем этом?

— Нет, Птаха. Ты говоришь правду. Свою правду.

— Но сможет ли она стать и твоей правдой, Перта? Я подожду, пока она не станет твоей. Я хочу, чтобы ты до конца поняла, кто я такой.

Перта смотрит на меня в упор, совсем не по-птичьи.

— Нет, Птаха, я только птица. Твоя правда не может быть моей.

Я не понимаю, зачем мне хочется, чтобы она поняла. Наверно, я думаю, что если она узнает, поверит, то сон станет больше похож на явь. Но как сон может быть явью? Это все равно что пытаться сделать нуль больше, написав его тысячу раз подряд. Он все равно останется нулем.

— Перта, это означает, что тебя вовсе не существует, что ты лишь часть моего сна. Понимаешь?

— Что такое сон, Птаха?

Я опять замолкаю. Почему-то я не подумал об этом. Если птицы не видят снов, то бесполезно и объяснять. Но этот сон ведь мой. И в нем от меня зависит, видят птицы сны или нет. В моем сне я могу сделать так, как мне нужно.

— Послушай, Перта, разве, когда ты спишь, тебе не являются всякие мысли и образы, видения и чувства, которые не существуют сами по себе, а идут как бы изнутри, являются плодом твоего воображения?

— Нет. Я сплю, чтобы набраться сил, и только. А силы нужны, чтобы летать, заводить деток. Сон есть великое небытие. Во сне растут перья, становится тверже клюв, но мы сами не изменяемся, скорее наоборот.

Нет, мне это не по силам. Я не могу заставить птиц грезить, даже в моем собственном сне. К тому же я догадываюсь, что на самом деле дневному Птахе не слишком-то хочется, чтобы Перта все поняла. Он, видимо, думает, что, становясь кенаром, я должен жить одной только птичьей жизнью. Отказавшись от своего человеческого «я». Когда я это понимаю, ко мне приходит замечательное чувство облегчения.

В душу мою вселяется мир. По мере того как во мне разрастается птичье начало, я становлюсь все сильнее. Теплая кровь приливает к самым кончикам моих перьев, моих коготков.

Перта глядит на меня, словно хочет сказать, что я птица, что мне нужно забыть чепуху, которую я только что городил, всякие глупости о том, будто бы я человек. Она хочет, чтобы я вместе с ней вил гнездо, ей нужна моя помощь. Все, что я ей наговорил, — это лишь плод больного воображения, своего рода горячка. Перта не сомневается, что я птица. В ее мире я кенар, достаточно лишь посмотреть. И я сдаюсь. Ныряю с головой в ту жизнь, которая мне всегда так нравилась. В мире моего сна я опять, на сей раз окончательно, становлюсь птицей, и только.

Я начинаю петь. Перта для меня живее всего живого. Идет нескончаемый обмен мыслями, чувствами. Между нами так много общего, что подобное и присниться не может. Даже во сне. Перта начинает летать, кружась в каком-то замысловатом танце. Я лечу за ней и пою. Она порхает, танцуя под мое пение, а я пою, подстраиваясь под ее танец. Это не погоня, а следование друг за другом, след в след. Мы говорим на языке, которому не нужны слова. Каждый жест усиливает накал нашего взаимопроникновения, слияния наших душ. Затем Перта останавливается и поджидает меня. Я приближаюсь к ней — страсть кипит во мне, и я весь внимание. Она ждет меня, прогибая спинку, словно приглашая. Вспорхнув, я зависаю над ней, а затем опускаюсь. Проникновение в нее сопровождается полным слиянием. Она принимает меня всего, я больше не одинок и, более того, уже не существую отдельно. И наконец наше иллюзорное единство становится общей для нас двоих реальностью.

Проснувшись утром, я обнаруживаю, что это случилось опять. Все в сперме — и я сам, и простыни, и пижама. Приходится все застирывать, чтобы не заметила мать. Нет, с этим нужно что-то делать.

Я беру длинную палку и отправляюсь к речке. То, что мне нужно, обычно плавает в ней в большом количестве. Наверное, к ней где-то подведена канализационная труба, потому что на ее берегах вряд ли поместится столько влюбленных. Я вытаскиваю один, подходящего размера и в хорошем состоянии, мою его тут же в речке, а затем приношу домой и мою еще раз. Выворачиваю наизнанку. Натягиваю — оказывается, в надетом виде я его практически не ощущаю. Потом я засыпаю с презервативом, так его и не сняв.

В последующие несколько сумасшедших недель я почти каждую ночь наполняю его чуть ли не до краев. Мы с Пертой так увлечены друг дружкой, что все мои сны состоят из головокружительных полетов, страстных песен и ошеломительных кульминаций.

Теперь мне удается гораздо лучше отделить то, что происходит в моем сне, от моей дневной жизни. Во сне я вообще с трудом вспоминаю, что днем я не птица. Я превратился в кенара почти полностью. Днем я сделал проволочный каркас для гнезда и поместил его в клетку, где сидит Перта, канарейка из реального мира. Ночью же мы с Пертой вьем наше гнездо. Как ни странно, но днем сидящая в одиночестве Перта также проявляет интерес к постройке гнезда. Я даю ей корпию, и она принимается за дело. Такое бывает. Иногда во время периода гнездования самка начинает вить гнездо даже без самца.

В моем сне постройка гнезда приносит мне массу удовольствия. Перта, которая проявляет себя прекрасным строителем, делает большую часть работы. А работа очень трудная: нужно и плести, и вязать, и конструировать. Мое участие сводится главным образом к тому, что я подношу строительные материалы. При сооружении гнезда Перта проявляет поразительные сноровку и проворство. В качестве кенара я способен их оценить гораздо лучше и еще больше восхищаюсь своей подругой.

Каждый день, отправляясь кормить птиц и чистить их клетки, я проверяю, как у Перты обстоят дела с постройкой гнезда, которое она решила вить прямо в вольере. Оно точь-в-точь похоже на гнездо, которое Перта вьет в моем сне, разве что во сне работа двигается чуть-чуть быстрее. Неужели сон может опережать реальную жизнь? Я начинаю склоняться к мысли, что на самом деле не знаю, какие события следует считать реальными, а какие нет.

Когда гнездо закончено, Перта сообщает мне, что следующей ночью собирается снести яйцо. Именно ночью, потому что по ночам мне обычно снится день. Когда же я просыпаюсь и наступает другой, настоящий день, я продолжаю оставаться во власти моего сна. Я все время думаю о том, как будет отложено наше яйцо. Мне даже трудно понять, что пока я вижу сны, настоящая Перта спит — а снящаяся Перта просыпается, лишь когда та Перта засыпает. Снятся ли они друг дружке? Права ли моя Перта? Действительно ли птицы не видят снов? Неужели им никогда не снятся они сами за пределами своих клеток?

Ночью Перта действительно откладывает яйцо. Перед этим я сижу рядом с ней. Она рассказывает, что может чувствовать, как оно в ней созревает, как твердеет скорлупа и как затем оно приходит в движение, чтобы вскоре оказаться в гнезде.

Она просит меня спеть ей, чтобы яйцу легче было выйти. Я начинаю петь — нежно, рассеянно, даже не зная, какой она будет, моя песня. Я пою о том, как мы были вместе, как жили душа в душу и что это только начало. Быть отцом — это совсем не то что быть просто мальчишкой.

Утром, едва начинает светлеть небо, Перта говорит мне, что яйцо уже снесено. Она приподнимается, чтобы я мог его видеть. Оно такое красивое. Она сходит с гнезда, и я медленно на него опускаюсь. Тепло ее тела исходит от яйца, от гнезда, проходя через перья к самой моей груди. Я стараюсь не шелохнуться, и это тепло пронизывает меня всего. Я стараюсь почувствовать то, что недавно ощущала Перта, что ощущает она сейчас. Перта наклоняется над гнездом и кормит меня. Затем она приседает рядом с гнездом и выгибает спинку, желая принять меня.