Товарищи - Анатолий Калинин

Луговой открыл боковое стекло. В машину ворвался рев ветра, песок захлестал но лицу.

— Водитель, еще газу!

— Некуда больше, товарищ майор. Не тянет.

— Что-то мы долго едем? — спросил за спиной Лугового озабоченный голос.

— На северо-запад, товарищ генерал-майор…

Преодолевая песчаные перекаты, мотор задыхался и опять начинал со всхлипами набирать обороты.

— Не окажись я в этот момент в отделе кадров фронта, заслали бы тебя теперь в пехоту.

— Все могло быть, товарищ гвардии генерал-майор… Газу!

— Песок, — сказал шофер.

Кочующая по небу луна прорвалась сквозь туман, и сияние разлилось по степи. Запылали солончаки, заискрилась полынь. Единственная колея уходила вперед по голубовато-белым пескам, как по снегу.

— Твои остались в Ростове? — тихо спросил генерал.

— Там, — не сразу ответил Луговой.

— Мать?

— И сестра.

— У меня тоже мать в станице, — глухо сказал за его спиной его спутник. — Наш дом в Урюпинской на самом берегу. — И уловив движение Лугового, оживленно продолжал. — Донщину называли казачьей Вандеей, а из нашей станицы вся молодежь к Миронову и к Буденному ушла. Говорят, традиции к старине тянут, но смотря какие традиции.

Темнота скрыла улыбку Лугового. Теперь его комдив, генерал-майор Рожков, попал ногой в стремя.

— А походная закалка? Любовь к коню? Что же, и от этого отказаться?.. — говорил генерал, разгораясь от своих слов и повышая голос.

Вдруг он осекся. Откидываясь назад, вцепился руками в боковые стенки машины.

— Луговой!

Впереди взмыла к небу и склонилась на тонком стебле, как колос над степью, ракета.

— Водитель, право руля!

Машина, круто разворачиваясь, уходит прочь из освещенного дрожащим светом круга. На бурунах ее бросает, как на волнах.

— Гаси фары! Газу!

В рев застонавшего мотора врывается треск выстрелов. Короткие удары зачокали по металлу кузова.

— У вас все в порядке, товарищ генерал-майор? — оборачиваясь, с беспокойством спросил Луговой.

— Я бы их поучил, как стрелять, — в голосе генерала Рожкова презрение.

Выстрелы позади заглохли. Осыпались и погасли зерна ракеты. Дорога взбирается на гребень. Поперек дороги лежит что-то большое и темное.

— Лошадь. По масти донская. Опоили, должно быть, стервецы. Едем, Луговой, правильно.

Был еще один в машине человек, но он всю дорогу так и проспал в углу заднего сиденья. Убаюканный покачиванием рессор, не слышал ни выстрелов, ни того, о чем разговаривали Рожков и Луговой. Счастливым свойством обладал старший лейтенант Жук — мгновенно засыпать в машине. Бормочет мотор, за окнами отлетающая назад мгла, бегут впереди фары но дороге. На рессорах покачивает, как на волнах.

Внезапно сразу за волнистым гребнем открылись огни. В бурунной степи горели сотни, а может быть, тысячи костров. Снопы искр летели в небо, задернутое пеленой густого тумана и дыма. Ветер приносил оттуда запах горелого курая.

Луговому был уже знаком этот запах. Сквозь стекло машины он всматривался в степь, с тревогой думая, что туман к утру должен будет развеяться, а вот по дыму костров, если их к тому времени не догадаются затушить, легко будет с воздуха обнаружить скопление людей среди бурунов. Он уже видел такие же черные искры, улетающие в небо. Они ворошат в его сердце воспоминания, возвращая назад к тем дням и ночам, когда в дыму и в пыли тащился он со своим эскадроном по дорогам отступления.

Его эскадрон отступал тогда по шляху, тесно зажатому с двух сторон крутыми берегами пшеницы. Она уже достигла той поры зрелости, когда колос ломится, гнется к земле, осыпая тяжелые зерна.

Катились пушки, скаты машин впечатывали в черную пыль чешуйчатый след, лошади роняли хлопья мыла. Луговой приказал казакам вести их и поводу. Скрипело кожаное снаряжение, погромыхивали котелки, звякали подковки на подошвах сапог.

Когда на северной окраине неба появлялись черные точки, люди с лошадьми уходили с дороги и, смяв пшеницу, ложились на землю. Земля отдавала лязгом, грохотом, звоном. Заслоняя небо, проносились над степью черные тени, резкие и частые звуки секли воздух. Как скошенная невидимой косой, рушилась на землю пшеница. Там, где она рушилась, люди не вставали уже.

Когда самолеты улетали и в небе таял сверлящий звук, те, кто остался в живых, выходили на дорогу, строились, двигались дальше. Опять звенели над ними жаворонки, пахло пшеницей и полынью. Стоял пронизанный знойной синью июль 1942 года.

Вдруг всплескивался где-нибудь крик:

— Танки!

И будто подхваченные ветром, люди, смешав ряды, опять бежали от дороги в стороны, ныряли в пшеницу, расползались ящерицами по ямкам. Луговой с пистолетом в руке выскакивал им наперерез, поворачивая лицом на север и на запад.

— Ты куда бежишь? — яростно тряс он за воротник гимнастерки бледного широкогрудого бойца. — Ты же тракторист, а это машина. Разве не понимаешь: ма-шина!

Две маленькие, приставшие к эскадрону пушчонки вертелись, как на стержнях. Повернутые к фронту, они через минуту обращались в тыл. Связные докладывали Луговому:

— Бронемашина на фланге!

— Просочились мотоциклисты!

— Десант на танке!

Командиры взводов жались к командиру эскадрона, у всех в глазах застыл один и тот же вопрос, но Луговой отводил глаза.

— По местам! — кричал он незнакомым самому себе голосом. — Пулеметы зарядить бронебойными!

Щелкали арапники, гудели постромки, блестели конские крупы. Ехали на арбах, на бричках, шли пешком отягощенные сумками и мешками женщины. Задрав хвосты, шныряли в пшенице телята. Кобылица рыдающим голосом звала отбившегося от нее жеребенка.

— По хлебу?! Я тебе! — грозил арапником женщине, съехавшей с дороги верхом на буренке, чабан, прикрывший от солнца голову гигантским листом лопуха.

Колыхались брезентовые крыши над арбами. Выгибая шеи, двигалась элита конезаводов, за нею везли в мажарах овес, тракторы тянули на прицепах тюки сена.

«Весь Дон тронулся, — охватывая взглядом степь, думал Луговой. — Нет, надо пропускать беженцев вперед. Нельзя воевать, когда женщины и детишки рядом».

Пшеница, струясь, волнами спешила вслед. Только начали убирать ее и тут же бросили, в желтом половодье сиротами стояли одинокие копны.

— Жечь! — приказывал Луговой.

С седел соскакивали кавалеристы, рассыпавшись по черноуске, ставили зажигательные шашки. Над пшеницей занимались дымки, синими вспышками озарялась степь.

Молоденький, рябоватый казак поставил шашку и уже стал возвращаться на дорогу к своему коню, но потом, как что-то вспомнив, побежал обратно, упав на колени и ползая, стал тушить ручейки огня.

— Ты что делаешь? — спросил у него за спиной Луговой.

Казак поднял на него полные слез глаза.

— Так пшеница же… — рвущимся голосом сказал он.

— Жечь! — отворачиваясь, повторил Луговой.

Начинались сумерки. Гудела охваченная огнем пшеница. Медленно оседала гарь.

Она и сейчас еще коркой лежит на сердце. Дым костров в бурунной степи только растравил ее, оживляя память. Сквозь стекло машины наплывает россыпь огней. Когда это было — давно или вчера? На войне день может обернуться годом. Сколько встречал Луговой глаз, сразу же потерявших на дорогах войны свой молодой блеск! Он и сам безвозвратно оставил свою молодость где-то под Кущевкой или под Маратуками. Двадцатичетырехлетним капитаном прямо из военной академии попал на фронт. Дали ему наспех собранный разномастный кавэскадрон и с ходу бросили в бой против танков. Ему еще во сне и наяву мерещились Аустерлиц и Бородино, а пришлось зарываться в землю со своим эскадроном на Кундрючьей балке. То, что еще вчера представлялось единственным и непреложным, сегодня уже оказывалось наивным, устаревшим. Все академические представления о войне не выдерживали проверку в бою. Все было и проще, и неизмеримо сложнее. Легко было с указкой у карты рассуждать о Каннах, совсем другое — гадать над десятиверсткой, как вывести эскадрон из мешка. Через год — в двадцать пять лет — он уже был совсем другим человеком. Порой сам с насмешливым изумлением оглядывался на себя, и ему становилось жаль того простодушного парня, который сразу из аудитории попал на фронт. С тех пор за спиной уже была оставлена треть страны. В ноябре 1941 года эскадрон Лугового в кавкорпусе Харуна бросили на помощь Ростову, осажденному гренадерами Клейста. В августе 1942 года уже в Кубанском кавкорпусе он вступил в бой с немецкими танками под Кущевкой. Осенью того же года поднимал эскадрон в контратаки в горах под Маратуками. Когда в этом бою был убит командир полка, приняв командование, сбросил атакующие цепи немцев в ущелье, но и сам был ранен в грудь осколком мины. Очнулся уже в полевом госпитале, куда приволок его на спине ординарец Остапчук. Там и получил известие о производстве в майоры.