Жизнь Гюго - Грэм Робб

Бесприбыльная туча тоски и неподдельного упадка, нависшая над «Бургграфами», отчасти стала результатом на первый взгляд радостного события.

Леопольдина полюбила, точнее, выбрала себе в мужья брата главного ученика Гюго, Огюста Вакери. Шарль Вакери был хромым тихоней; он должен был стать подходящим, податливым супругом для старшей дочери Виктора Гюго.

Ухаживания проходили с поистине гюголианским искусством. Огюста назначили тайным посланником, и властное око Гюго пронизывало приходы и уходы, которые подрывали его счастье, как луч маяка. «Не упоминай в своем письме ты знаешь о чем, – наставляла Леопольдина свою десятилетнюю тетку Жюли Фуше в мае 1842 года. – Папа их все читает… Не называй никаких имен. Ты испортишь всю игру»{668}.

Когда дочь и будущий зять попросили у Гюго согласия на их брак, он тянул несколько месяцев, притворяясь, что тщательно все обдумывает, а сам надеялся, что все пройдет. Досада оттого, что он потеряет своего «ангела», осложнялась не до конца понятными чувствами, которые он уже подсознательно лелеял в своем стихотворении, которому чаще всего подражают, «Взгляд, брошенный в окно мансарды» (Regard Jeté dans une Mansarde){669}.

Глядя с высоты, поэт видит девушку, которая сидит в своей комнатке в мансарде с двумя иконами пролетарской добродетели: Богородицей и портретом Наполеона. Телескопический взгляд выхватывает все подробности ее гнездышка, но в ужасе отворачивается при виде книги посланника Сатаны (и одного из ближайших культурных родственников Гюго) – Вольтера: «Берегись, дитя! <…> Вольтер в углу твоей благословенной комнаты! / С горящим глазом он шпионит за тобой и смеется».

Видимо, стихотворение «Взгляд, брошенный в окно мансарды» – худшее из всех, что написал Гюго. Судя по всему, он не догадывался, что морализаторский взгляд так же любуется девушкой, как и нечестивец Вольтер. Из-за недостатка самоанализа стихотворение становится таким бедным с точки зрения эстетики и таким богатым с точки зрения психологии. Соответствующая сцена в «Отверженных» стала более сознательной разработкой темы:

«Возможно, читателя следует вкратце познакомить с брачной спальней, но никогда – со спальней девственницы. На такое едва ли можно осмелиться в стихах; в прозе лучше даже и не пытаться.

Она находится внутри цветка, которому еще предстоит раскрыться… Распускающаяся женщина священна… Грудь, которая скрывает себя перед зеркалом, как будто зеркало – это глаз, рубашка, которая торопливо поддернута, чтобы скрыть плечо, когда скрипнет стул или по улице проедет карета… Последовательные этапы одевания, каждый из которых нельзя описывать… Глаз мужчины должен выказывать еще больше почтения при виде восхода юной девушки, чем при виде восхода звезды. Возможность прикоснуться должна превратиться в возрастающее уважение. Роса на персике, пыль на сливе… прозрачная пыльца с крыла бабочки грубее по сравнению с той непорочностью, которая не знает, что она непорочна… Нескромное прикосновение взглядом – насилие над этой смутной полутенью»{670}.

Гюго испытывал страдания, зная, что Леопольдина выросла и полюбила. Дело осложнялось тем, что она была теперь почти ровесницей тех актрис, чьи имена и адреса начали появляться в тайном дневнике ее отца. Жена Андре Моруа однажды предположила, что гораздо более позднее по времени замечание о десятилетней «тетке» Жюли в самом тайном из всех его тайных дневников – «Впервые в Фуркьё» – означает, что людоед Гюго лишил девственности маленькую подружку своей дочери во время ее первого причастия»{671}. Гюго и Жюли (в замужестве Шене), возможно, сблизились в 1870-х годах, но в зашифрованных заметках Гюго часто упоминаются официально дальние родственники. Он получал от созерцания такой же сексуальный заряд, какой большинство людей получают от прикосновения, и, скорее всего, склонен был сравнивать зрелище с овладением. Фраза «Впервые в Фуркьё» увековечивает тревожное и, для Гюго, постыдное откровение: оказывается, юные девушки – не просто бесполые «ангелы». К сожалению, подобные ощущения как бы заморозились во времени.

Наконец Гюго уступил неизбежному. 15 февраля 1843 года Леопольдина и Шарль Вакери обвенчались в церкви Сен-Поль в округе Маре. Считается, что тамошний «Христос» кисти Делакруа написан с Гюго. После свадьбы Леопольдина переехала к семье мужа в Гавр. Пока бургграфы искупали вину за свои старинные преступления перед зевающей публикой, Гюго слал страстные письма новоиспеченной госпоже Вакери: «Милое дитя, если ты получаешь все письма, которые я тебе посылаю, почтальон наверняка отвлекает тебя от твоих сладких удовольствий в любой час дня и ночи. Весь последний месяц, несмотря на вихрь, когда враги снова нападают со всех сторон… когда зрение мое ослабло, а разум рвется на части, признаюсь откровенно, милое мое дитя: не проходит ни секунды, когда бы я не думал о тебе… Твое прекрасное голубое небо утешает меня, разгоняет тучи. На сердце у меня тяжело, но сердце мое и полно: я знаю, что твой муж добр, мягок и обаятелен… Счастье покоится в единстве. Охраняйте свое единство, дети мои»{672}.

Ответ Леопольдины как бы закладывает фундамент будущих отношений с отцом: «Позавчера меня ждал чудесный сюрприз: прибыл твой бюст. Он удивительно похож. Из-за того, что наша комната маленькая, нам пришлось оставить его у золовки, поэтому я попросила маму прислать мне твой портрет – похожий – или уменьшенную копию одного из бюстов работы Давида. Я поставлю тебя перед моей скамеечкой для молитвы, над жемчужными четками, которые ты давно мне подарил»{673}.

Итак, его изгнали из спальни дочери, но обещали место на ее алтаре. Леопольдина хорошо знала своего отца.

Скучая по Леопольдине и раздосадованный провалом «Бургграфов», Гюго жаждал отдыха. Он решил вернуться в Испанию, в те места, где прошло его детство, – возможно, решение было связано и с тем, что в газете выходили иллюстрированные выпуски «Путешествия в Испанию» Готье. Имея в виду и будущую политическую карьеру, Гюго решил закрепить свою славу специалиста по испанским делам. 13 июня 1843 года он написал Леопольдине, объясняя, почему должен уехать; видимо, он очень старался быть искренним. Испания не упоминалась. Он написал, что едет пить воды на пиренейском курорте: «Поездка ради здоровья… но еще и рабочая поездка, как ты знаешь, как все мои путешествия. Когда я наберу добычу и свяжу ее в узел, я вернусь и обниму вас всех, мои любимые. Господь должен мне хотя бы это».

Виктор и Жюльетта отбыли из Парижа 18 июля 1843 года. Их маршрут был намеренно изломан. Газеты любили писать о путешествиях знаменитых писателей – почти так же, как о придворной жизни. Гюго предпочитал играть в прятки.

Они проехали долину Луары; Гюго считал, что там слишком много тополей – растительных аналогов александрийских стихов, «классическим видом скуки»{674} (над ним еще нависал призрак Понсара). Но, когда они пересекли границу, он тут же вспомнил все чувства, какие испытывал прошлый раз, проезжая по тем же местам. Мучительный скрип несмазанных колес испанской телеги, запряженной волами, стал для него тем же, чем для Пруста – печенье «Мадлен», которое окунают в чай: «Один этот звук тут же омолодил меня. Мне показалось, будто я вернулся в детство. Что-то странное, невыразимое, сверхъестественное сделало мою память прекрасной, как апрельский рассвет. Я снова стал ребенком, я был маленьким, я был любим. Тогда у меня не было никакого опыта, зато была мать. Мои спутники затыкали уши. Я был в восторге»{675}.

Сам Гюго тоже как бы растворился в пейзаже. В воздухе была разлита его собственная поэзия. Псевдонародная испанская песня из сборника «Лучи и тени» пользовалась в Париже огромной популярностью[29]{676}. Впервые Гюго услышал ее в Биаррице, который был тогда тихим рыболовецким портом. Крестьянская девушка плавала между скалами, затопляемыми во время прилива. Гюго стоял на камне и слушал:

Кастибельса, мужчина с карабиномПел эту песню:Видел ли кто-нибудь мою донью Сабину —Видел ли кто-нибудь?Жители деревни, пляшите и пойте; ночь спускаетсяНа Монфалу.Ветер, что дует над горой,Сведет меня с ума!

Заметив, что за ней наблюдают, девушка вылезла из воды и спросила на смеси французского и испанского: «Сеньор иностранец, conoce usted cette chanson?»{677} – «Кажется, да, – ответил я, – немного». «Разве не напоминает эта сцена Одиссея, который слушает сирену? – спрашивает Гюго у читателя. – Природа всегда отбрасывает нас назад, омолаживая в процессе бесчисленные темы и мотивы, на которых человеческое воображение создало все старые мифологии и эпосы»{678}.

По ту сторону границы, в Пасахесе, он снова услышал песню на свои стихи. Под его балконом стояли на якоре две лодки, и матрос пел «Кастибельсу» за работой: