Морские повести - Николай Панов

Вечером на покрытой облупившейся масляной краской орудийной тумбе, широкой колонной высившейся посреди кубрика пятой боевой части, забелел большой лист стенгазеты с широким заголовком «Сердце корабля».

Корабельный художник причудливо свил заглавие из старательно нарисованных алых лент и фантастически ярких васильков и незабудок.

Свободные от вахты машинисты толпились около газеты.

— А вот, матросы, я вам, как агитатор, вслух прочту! — сказал стоявший у самой газеты Зайцев. — Тут интересная статейка есть. Называется «Мастера котельной».

Он начал читать, приблизив круглую, как шар, коротко остриженную голову к машинописным строкам газеты.

— «Страстно, во что бы то ни стало стремился стать зенитчиком котельный машинист Никитин. Едва отстояв вахту у котла, возле пылающего в топке пламени, все свободное время проводил он на верхней палубе «Громового», с завистью наблюдая за тренировкой зенитчиков.

Случалось, он даже ночевал на верхней палубе, рядом с зениткой, плотно укрытой чехлом. А на вахту потом выходил невыспавшийся, с необычной для него рассеянностью управлял горением при переменах режима работы котла…»

— Вот это ободрали Никитина! Было такое дело! — сказал кто-то с дальней койки.

— Ты подожди, дай послушать! — бросил в ответ турбинист Максаков.

Максаков сидел на рундуке, уперев ладони в колени, внимательно вытянув вперед окаймленное светлой бородкой лицо.

Старшина Максаков, один из пожилых членов экипажа, пришел из запаса в первые дни войны. Разговаривал мало, но давно уже завоевал уважение как солидный человек и знаток своего заведывания.

Он отдыхал, сменившись с вахты, но при начале чтения статьи встал с койки, пересел ближе к газете.

Зайцев продолжал чтение:

— «Хочу фашистов бить насмерть, из пушки, а не у котла стоять! — повторял Никитин, прося причислить его к орудийному расчету.

— Поймите, — возражал ему заслуженный старый моряк, мичман Куликов, — разве котельные машинисты не те же бойцы на передовой? Может быть, незаметна с виду наша фронтовая работа, но, стоя у котла, в корабельных глубинах, разве мы не делаем важного дела, разве не бьем врага? Не дадим нужного хода — всех товарищей подведем, родной наш корабль погубим. — И потом мичман добавлял: — Вы, товарищ Никитин, у нас своеобразный артист по горению. Хороший котельный машинист цвет пламени чувствовать должен».

— Кто статейку писал? — спросили из задних рядов.

— «Это было в начале войны, — продолжал читать Зайцев. — А теперь Сергей Михайлович Никитин на практике понял, что фашистов можно бить, не только стреляя из пушки, но и на посту котельного машиниста, на одном из самых ответственных постов боевого корабля».

Прочитав эту строку, Зайцев поднял палец, обвел слушателей торжественным взглядом, продолжал читать, повысив свой певучий голос:

— «Мастерски работает у топки Сергей Михайлович Никитин. Перед ним ряды форсунок и рукояток. Для быстроты он управляется с ними и руками и ногами. Яростное светлое пламя пляшет в глазках топок.

Никитин знает: если дать слишком много воздуха, из трубы пойдет белый дым. Дашь мало воздуха — пламя проскакивает между трубок, из трубы валит черный дым, еще больше демаскирующий корабль. И дело чести для Никитина работать так, чтобы топливо сгорало бездымно, чтобы корабль мчался в бой незаметным для врага. А придет время ставить дымовую завесу в бою, и тут котельный машинист — незаменимый человек!

Пылает в топках нашего родного корабля соломенно-желтое, неукротимо горящее пламя. И кажется котельным машинистам — всю ярость своих сердец, всю ненависть к врагу выразили они в мощи этого огня.

И Никитин не жалеет больше о том, что бьет фашистов не из зенитной пушки, а стоя у форсунок! Как и другие мастера котельных «Громового», отдает он все свое годами накопленное мастерство делу нашей победы…» Подпись — «Николай Калугин», — кончил читать Зайцев и снова обвел глазами боевых друзей.

— Кто ж такой Калугин? — спросил кто-то.

— А ты не знаешь? Это тот корреспондент, что с нами в поход пошел… Душевно написал! И газету мичману помог сделать… Видишь, Сережа, что о тебе пишут. Да он, матросы, похоже, заснул и славы своей не чует… — понизив голос, сказал Зайцев.

Но Никитин не спал. Он лежал на мерно колышущейся койке, отвернувшись лицом к стене, прикрывшись полой полушубка. Ему было и неловко и радостно слушать эти строка о своем труде. Конечно, капитан Калугин тут кое-что перегнул, перехвалил его, но все-таки очень приятно, когда о тебе пишут в газете…

«Ладно, — думал Никитин, — постараюсь нести вахту еще лучше, докажу, что не зря он так хорошо написал обо мне!»

ГЛАВА ВОСЬМАЯ

Покачивало, скрипели переборки, фыркала в умывальнике вода. С каждым креном корабля тяжелела голова, легкое замирание возникало внизу живота. Лампочка, ярко горящая под белым плафоном, светила прямо в глаза. Калугин задернул портьеру, но качка снова раздвигала ее.

Калугин не мог заснуть. Он лег поздно, проснулся уже давно, но не мог заснуть снова.

«Покачивает, — думал Калугин. — Свежая погода, как говорят моряки». Взглянул на часы. Пятый час утра. Перегнувшись, посмотрел на нижнюю койку. Она была пуста. Старшего лейтенанта Снегирева не было в каюте.

«Я и так отдыхаю здесь чаще всех, — подумал Калугин. — Я должен еще больше ходить по кораблю, еще больше наблюдать в боевом походе». Первая усталость прошла, голова не болела. Ночью не было боевых тревог. «Значит, все проходит спокойно. Значит, еще не встретили вражеских кораблей. Сколько времени будем еще болтаться в дозоре?»

Покачивание, поскрипывание, фырканье воды… Дольше было невыносимо лежать. Он спал одетый, как все в походе. Спрыгнул с верхней койки, присев на нижнюю, потянулся к валенкам, блещущим черным глянцем калош.

Каюту качнуло, валенки поползли в сторону, он чуть не ткнулся головой в жесткий ковер, укрывающий палубу каюты. Ухватил, натянул валенки; неверно ступая, вышел в коридор.

Здесь, в ярком электрическом свете, прохаживался, как всегда, краснофлотец из аварийной группы. Как всегда в боевом походе, ковер был откинут, тускло блестели кольца системы затопления артиллерийских погребов. Калугин застегнул полушубок, толкнул наружную дверь. Опять его хлестнул по лицу тяжелый, влажный ветер. Над морем разливался мерцающий, фантастический свет. Свет дрожал в высоком, кое-где подернутом тучками небе, свертывался и развертывался цветными, переливающимися волнами.