Жизнь Льва Шествоа (По переписке и воспоминаниям современиков) том 1 - Наталья Баранова-Шестова

Как уже указывалось, Ловцкие в январе 1922 г. поехали в Берлин выяснять, возможно ли им там устроиться. Фаня хотела продолжать изучать психоанализ, который она уже изучала, когда жила в Женеве. В Берлине ей посчастливилось познакомиться с выдающимся немецким аналитиком русского происхождения доктором Максом Ефимовичем Эйтингоном (1881–1943), который согласился руководить ее занятиями. Об этом она сообщила Шестову в письме, которое не сохранилось. Шестов ей отвечает:

Не сейчас ответил тебе на письмо, думал, что еще мне напишешь, и сразу отвечу. Очень уж много беготни всякой, а я все-таки не хочу забрасывать свою работу и потому всячески берегу время. Ужасно меня порадовало твое последнее письмо! Кто такой этот доктор Эйтингон! Я прежде никогда о нем ничего не слышал! Русский или немец? Судя по тому, что он читает мои книги, следует как будто русский — но как мог он тогда занять такое положение в Берлине? Очень хорошо будет, если у тебя наладится это дело. В добрый час! Вообще хорошо, что вы из Швейцарии выехали — давно это нужно было сделать. Можно было жить в Швейцарии — всем нам — когда были обеспечены. А теперь, когда нужно agir— приходится жить в больших центрах. Еще раз в добрый час!..

Я читаю лекции — и, по возможности работаю. Все- таки стараюсь не сдавать своего дела. Не знаю, буду ли писать о Спинозе (еще не получил ответа) — но, если бы пришлось и если бы статья удалась, это было бы хорошо — и мне теперь по дороге. В пятницу читаю последнюю лекцию в нар. унив. по древней философии, а потом еще предлагают 3 лекции о Достоевском прочесть (т. е. мою статью «Преодоление самоочевидн.»). Все же в общем денег принесет франков 400. На будущей неделе начну в Сорбонне читать — успею всего 3 лекции прочесть, не больше, и за это получил уже 1000 фр. и еще 1000 получу. (Париж, 18.05.1922).

Как было указано, в феврале 1922 г. Шестов был назначен преподавателем на русском факультете при Парижском университете, который было принято называть русской секцией Сорбонны. Три первые лекции, о которых Шестов упоминает в письме к Ловцким, он прочел, вероятно, 1, 3 и 10 июня на тему «Современная русская философия». Шестов читал в течение 16-ти лет свой курс по субботам в пять часов, с середины ноября или с начала декабря до Рождества (осенний семестр) и с января до Пасхи (весенний семестр). В осенний семестр 1922 г. и весной 1923 г. он читал курс «Русская философия XIX столетия». Следующие четыре семестра (1923/1924 и 1924/1925) — «Философские идеи Достоевского и Паскаля». Названия этих курсов были найдены по афишам Института славяноведения (Institutd'EtudesSlaves), в книге М.Бейссак и в газете «Последние Новости». Осенью1931 и весной 1932 гг. объявлений о курсе Шестова в газете не было, так как в 1931/1932 учебном году Шестов, вероятно, курса не читал (см. второй том). Названия курсов, которые удалось найти, внесены в приложение «Основные даты жизни Шестова». М.Федоров[117] рассказал о курсах, которые читали в Сорбонне Шестов и другие профессора:

Тысяча девятьсот двадцать третий год. Со свидетельством, соответствующим званию бакалавра, включаюсь в группу русской секции филологического факультета Сорбонны. Возглавлял ее и профессорствовал в ней EmileHoman, русофил и эрудит… По классам и амфитеатрам Сорбонны шли чтения, доклады и лекции вольно и невольно покинувших советскую Россию писателей и поэтов, религиозных мыслителей и философов, искусствоведов и литературных критиков. Историю церкви читал златоречивый Карташев; с никогда не покидавшей его загадочно-застенчивой улыбкой, расщеплял на атомы поэтику Пушкина — Гофман; пленяли: красноречием — изящный Вышеславцев, — блеском своих не всегда беспристрастных критических суждений — Левинсон; во всепоглощающем превосходстве философии — убеждал овеянный печалью обреченности ветхозаветного пророка Лев Шестов; излюбленную им тему религиозной направленности русского мышления развивал, подергиваясь и заикаясь, мучимый тиком Бердяев… В сердце веками узаконенной вотчины интеллектуальной элиты Франции дышали мы воздухом России, воздухом ее серебряного века. (М.Федоров).

22 мая 1922 г. Шестов пишет Ловцким, просит их спешно передать «Скифам» для печатания книгу «Толстой и Нитше», так как в июне набор будет стоить на 35 % дороже. В том же письме он пишет о Гершензоне и о своем портрете, сделанном Григорьевым. Через несколько дней он пишет Ловцким о своих парижских делах и матери — о посылках для родных, оставшихся в России:

Получил письмо Гершензона… Ужасно жаль бедного Гершензона. Сделаю все, что можно, чтобы его вытащить хотя бы на полгода заграницу… Сейчас пришло письмо Мани. Она пишет, что Люся хотела бы сделать гравюру с моего портрета для моих сочинений, и спрашивает, соглашусь ли я. Можешь представить, что я был бы необыкновенно рад, если бы могло выйти что-нибудь, для Люси полезное. Но самому говорить со «Скифами» или с Ефроном

об этом — мне неловко. Я могу только одно сделать: если Ефрон или «Скифы» меня спросят, то я не только рекомендую Люсю, но буду настаивать, чтобы именно ей дали эту работу. Но мысль об этом, т. е. о приложении портрета, должна исходить не от меня, а от кого-либо другого. Здесь написал мой портрет художник Григорьев — его Ефрон очень уважает, и Григорьев хотел бы, чтобы его портрет был приложен к книгам. Но я предпочел бы, чтобы к книгам, которые издает Ефрон, т. е. к моим первым книгам, был приложен портрет мой прежний, т. е. того времени, когда книги были написаны. Т. е. один из тех, которые у тебя в Женеве (снимки Сем. Вл.) висят. Поговори об этом с Маней и, главное, придумайте, кто бы мог эту мысль предложить Ефрону или «Скифам». (Ловцким, Париж, 22.05.1922).

Получил твое письмо и письмо Лизы. По-видимому, Лизе теперь гораздо лучше. Наверное, она уже получила три посылки, посланные нами ей в марте — и этого ей надолго хватит. А в мае мы ей еще три посылки отправили, и столько же отправим в июне, так что продовольствия у нее надолго хватит. Лиде в Харьков тоже послали посылку, а Соломону — всего навсего три посылки и в июне еще четвертую пошлем. Так что в этом отношении делаем все возможное…

У меня все по-старому. Много хлопот, возни. Со всех сторон приходят всякого рода предложения — о сотрудничестве, об разрешении переводить книги н т. д. Но все норовят как можно меньше заплатить и как можно больше получить, так что со всеми приходится грызться. И переписка — бесконечная, хотя толку пока мало. Но перемелется, мука будет. Нужно запастись терпением. Слава Богу, что можно ждать. В Висбаден мне можно будет поехать только в июле, когда кончатся лекции и все прочие занятия. Анна тоже поедет куда-нибудь в Германию лечиться, а детей их подруга пригласила к себе в Англию, в именье. Это во всех смыслах очень хорошо, и отдохнут там, н недорого будет стоить, и попрактикуются в английском языке. (Матери, Париж, 27.05.1922).