Вампилов - Андрей Румянцев

Приходим. Опять часа два ждем, причем Саша за моей спиной прячется. Приходит Голубовский и опять без “здрасьте” кидает в меня “газэтку”, а “лиздочки” с пьесой из нее так и посыпались.

И вот эта мизансцена: мы с Сашей ползаем на карачках, собираем листочки, а над нами стоит главный режиссер театра и говорит, чтобы мы ему такие мерзости не смели приносить, что он, вообще, театр нравственный строит…

Кстати, недавно я попал в один дом — оказалось, Голубовского — я не знал. И вот он заявляет:

— Роман, как я рад, как давно хотел с вами познакомиться.

— А мы знакомы, — говорю я и рассказываю, как мы с Вампиловым приходили к нему.

— Ну, Роман, вы шутник, выдумщик. Да если бы вы пришли, я бы дал вам всё — лучших актеров, все условия…

Ну а тогда вышли мы от этого режиссера как оплеванные… Брели мы у метро “Курская”, и Саша вдруг заговорил о замысле “Утиной охоты”. У меня не хватило ума тогда же все это записать, помню только, что финал был другой, с убийством. Потом я дважды пытался поставить пьесу так, как слышал тогда от Саши, но, думаю, значительную часть вампиловских шифров, заложенных в тексте, я пропустил. Многое ведь было на уровне полутонов, намека. Цензура страшно уродовала его пьесы…

Мы не были с ним диссидентами, об этом даже смешно говорить, но чувство несчастья ощущалось нами вполне… Мы мучились от незнания, где и как искать выход…

В Вампилове всегда чувствовали чужака, а он был человек нежный, не умел защищаться…»

Письма Саши из Москвы, адресованные жене и датированные временем начиная со второй половины 1967 года и кончая первой половиной 1970-го пестрят строками: «Определенного пока нет», «Денег нет». Неудивительно, что Дмитрий Сергеев в воспоминаниях, относящихся к той поре, увидел Вампилова в столичном скверике сумрачным и подавленным. Оба писателя направились в Министерство культуры, где должна была обсуждаться пьеса «Старший сын». Пусть читателя не удивляет обилие этих обсуждений: их могли проводить и Управление культуры при Мосгорисполкоме, и художественные советы союзного и российского министерств. Результатов разговора в последнем из названных ведомств Вампилов и Сергеев, оказавшийся его «болельщиком», и хотели дождаться.

«Мы устроились на подоконнике в торце длинного коридора, — припомнил Д. Сергеев. — Массивная величественная дверь, за которой заседал худсовет, была неподалеку, но ни единого звука из-за нее к нам не долетало. Саня нервничал. Наконец, двери распахнулись, члены худсовета вышли на перекур. Кое-кто из них знал Вампилова, к нему подходили, здоровались. Дольше других возле Сани задержался невзрачный человек с неаккуратным пухлым портфелем. Кто он был, не помню, хотя Саня называл его.

Мы полусидели на подоконнике, человек с портфелем встал напротив Сани и начал увлеченно пересказывать то, что говорилось за массивной дверью по поводу “Старшего сына”. Излагал обстоятельно, с подробностями, иногда апеллируя к Вампилову:

— Ну, ты догадываешься.

Или:

— Сам понимаешь. А что они еще могли сказать?

А говорилось о пьесе примерно так: “Автор изображает задворки, провинциальный быт, его герои нетипичны для нашего времени. Кто они? Чем занимаются? Ничем. Разыгрывают фарс. Современному зрителю нужен не такой герой, современный зритель жаждет…”

— Представляешь, — усмехнулся Санин знакомый, — они знают и это — чего жаждет современный зритель! — Он не выпускал из рук своего делового портфеля: то держал его перед собой, то прятал за спину.

Добровольный осведомитель говорил, как бы смакуя наиболее едкие и обидные замечания.

Вдруг он отвел глаза в сторону. Я взглянул на Саню: он неотрывно смотрел в лицо собеседника. Тот засуетился, объявил, что пора идти — перерыв кончается. Саня заметил мое недоумение.

— Все, что он пересказывал сейчас, на худсовете говорили не только другие, но и он сам, — объяснил Саня. — Все ясно, делать здесь больше нечего.

Ждать окончания совета не стали. Дурное предчувствие не обмануло Саню: пьеса не прошла.

— На восьмом барьере застряла, — подытожил он».

А что писала о первых пьесах драматурга столичная театральная критика? Сравнение рецензий на спектакли с высказываниями руководителей творческих семинаров о произведениях сибиряка удивляет. Создается впечатление, что в театральной среде существовало негласное правило: устно, во всякого рода обсуждениях, можно было высказывать собственное мнение о пьесе и спектакле откровенно, а на страницах печати — только так, как разрешено. Не дай бог отступить от принятых идеологических канонов.

Комедия «Прощание в июне» уже шла на сценах более десятка театров страны, и, конечно, московские издания не могли промолчать о ее постановках. Из наиболее заметных публикаций назовем рецензию Милицы Кон «Первое падение Колесова» в четвертом номере журнала «Театр» за 1969 год. Автор откликнулась на спектакль по вампиловской пьесе в Красноярском театре юного зрителя им. Ленинского комсомола, который в те годы был на творческом взлете.

Оценка постановки предсказуема. Главное достоинство спектакля, по мнению рецензента, в том, что он «заставляет думать, спорить, рассуждать». Особую остроту спектаклю, как можно понять из публикации, придало изменение, которое театр внес в финал пьесы (вероятно, без согласия драматурга): Колесов в последней сцене не рвет диплом. М. Кон с удовлетворением замечает: «Если бы все было так просто: получил диплом ценой компромисса — порви его, и снова чист! Но ведь подлость была совершена, а “сделать бывшее не бывшим, увы, не в силах человек”. Театр оставляет Колесова в смятении чувств, в тяжелом раздумье, покинутого Таней, которая не может больше верить тому, кто ее предал. Перед ним два пути: либо искупать предательство годами и делами жизни, неся горечь невозвратимой утраты, либо покатиться по гладенькой дорожке компромиссов, сделок с совестью (как сказал один из героев пьесы: “Кто свихнул ногу в юности, всю жизнь прихрамывает”), постепенно теряя самое дорогое — уважение к самому себе».

Автор рецензии хвалит артистов — исполнителей ролей Колесова, ректора Репникова, его жены, их дочери Тани, находя в игре каждого свои «выразительные краски». Актеру в роли Колесова удается «нарисовать сотканный из противоречий образ»; тот, что представляет ректора, тоже интересен: «вначале он снисходительно корректен, затем становится раздражительным, а с Колесовым откровенно желчен», но под конец — «почти благожелателен»; актриса, играющая жену Репникова, представляет на сцене героиню как супругу, которая «спокойно и привычно служит своему высокопоставленному мужу; не любит, не дружит, не помогает (все это ушло!), а именно служит»; молодая актриса в роли Тани — девушка «открытая и прямая в своем чувстве, она готова идти за Колесовым безоглядно, готова драться за него не только с отцом, но, если надо, и со всем миром; такая Таня не может простить предательства, торгашества с жизнью… и после исповеди Колесова уходит от него навсегда».

Словом, правильный спектакль. Всё в жизни верно понято и показано, всё выдержано. Единственное критическое замечание вызвала переделка, на этот раз, по мнению рецензента, неудачная: «не там» поставлена точка в спектакле. «Схлынули куда-то участники бала (торжества, на котором выпускникам университета вручили дипломы. — А. Р.), ушла оскорбленная Таня… Если бы тут была поставлена точка, наступили бы раздумчивые секунды тишины, помогающие зрителю сосредоточиться на тех чувствах и мыслях, которые разбудил театр. Но не тут-то было!» Далее последовали искусственный поклон героев, шутовское фотографирование на сцене «живописными группами» участников действа, команды… Золотуева, обращенные к фотографу, и пр. Все это театральные казусы. А в целом очень современный спектакль!

Через год с небольшим в том же журнале появилась рецензия В. Исакова (без заглавия, в подборке «Театральный дневник») на спектакль по комедии «Старший сын» в Калининском драматическом театре. Видимо, в этом городе, где, судя по воспоминаниям Р. Виктюка, так своеобразно принимали Вампилова, решили поставить новую пьесу молодого автора. Отклик на спектакль можно назвать простодушно-поверхностным. Он исключал сколько-нибудь серьезный разговор о комедии сибиряка.

Спектакль театра, сообщает рецензент, «снискал репутацию необычного театрального явления. Поскольку “необычное” — эпитет обоюдоострый, зрительный зал довольно ощутимо разделился на сторонников и противников того нового, что несет эта комедия. Примирить обе точки зрения, вероятно, трудно, и можно заранее сказать, что это не входит в задачу настоящей рецензии».

«Примирять обе точки зрения», может быть, действительно не стоило, но пояснить, в чем состояли эти два, видимо, противоположных взгляда, нужно было. Иначе о чем речь?