Эшелон - Иосиф

Когда-то Толстой в «Плодах просвещения» беспощадной иронией изобличил «молочных братьев» нынешних «экстрасенсов» — «столовращателей» — спиритов. Помните знаменитое: «Гофман вибрирует!?»… Ныне это поветрие стало куда более распространенным, чем во времена Льва Николаевича. Потомки пресловутого Гофмана сейчас рядятся в более изысканные одежды и даже говорят на некоем квазинаучном языке (биополе, психоэнергия и пр.). Их суть, однако, от этого не изменилась. Эти шарлатаны и паразиты заслуживают только презрения.

Поиски внеземных цивилизаций

Дело происходило в первый октябрьский денек 1961 года. Мы — пара десятков завсегдатаев памятного кабинета Келдыша в здании Института прикладной математики, что на Миусской площади, собрались в очередной раз для обсуждения какого-то космического проекта. За четыре года до этого был запущен первый советский спутник, и энтузиазм, вызванный этим памятным событием, не остывал. Тогда наши космические дела были на крутом подъеме. Только что мир стал свидетелем феерического полета Гагарина. Позади был восторг, вызванный зрелищем обратной стороны Луны. Неизгладимое впечатление произвел наш первый успешный полет к Венере. Постоянно во мне жило ощущение, что я являюсь участником грандиозных по своей значимости исторических событий. Гордость и восторг переполняли меня. И хотя я уже перевалил за сорокалетний рубеж, чувствовал себя как впервые полюбивший юноша. И такое состояние длилось свыше пяти лет.

Вместе со своими молодыми сотрудниками, вопреки злой воле моего косного институтского начальства, я с головой окунулся в новое увлекательное дело. В критические моменты (а они были — см. новеллу «Юбилейные арабески») меня неизменно поддерживал ректор МГУ Иван Георгиевич Петровский — умница и прекрасный человек. Для наблюдения межпланетных станций я предложил довольно простой, но весьма эффектный метод «искусственной кометы». Суть метода состояла в испарении на борту спутника небольшого количества (порядка двух-трех килограмм) натрия. Образующееся облако будет очень интенсивно рассеивать желтые лучи Солнца (это явление известно как «резонансная флуоресценция»). Вот это яркое облачко и должно наблюдаться наземными оптическими средствами. Следует заметить, что в те далекие годы подходящих радиосредств для достаточно точных наблюдений спутников у нас не было, и космическое руководство — в первую очередь Сергей Павлович Королев — решительно поддержал мое предложение.

Я настолько был увлечен реализацией этого проекта, что частенько оставлял мою смертельно больную мать одну в жалкой комнатенке с глухонемыми соседями, чего до конца дней своих не прощу себе. Решающее испытание «искусственной кометы» было проведено на знаменитом полигоне «Капустин яр» («Кап-Яр»). Глубокой ночью была запущена ракета «пятерка». Было по-осеннему холодно. Я и мои ребята стояли примерно в километре от стартовой площадки. Теперь, конечно, никого не удивить зрелищем старта ракеты — слава Богу, с некоторых пор это стали показывать по телевизору. Но тогда, да еще в непосредственной близости, да еще с сознанием большой ответственности (ведь пуск был сделан специально для нашей «кометы») это было незабываемым событием. Прошло несколько минут после старта. Уже погасло адское пламя, хлещущее из ракетных дюз. Уже сама ракета превратилась в еле видимую слабую световую точку — а на агатово-черном небе решительно ничего не происходило! Время как бы остановилось. Светящаяся точка — ракета перестала быть видимой. Неужели катастрофическая неудача? И вдруг, прямо в зените, блеснула яркая искра. А потом по небу, как чернила на скатерти, стало расползаться ослепительно красивое, ярчайшее пятно апельсинового цвета. Оно расплывалось медленно, и через полчаса его протяженность достигла 20 градусов. И только потом оно стало постепенно гаснуть. Эффективность предложенного метода была продемонстрирована с полной наглядностью. Вскоре «комета» отлично сработала в «боевой обстановке» на нашей Лунной ракете, на полпути между Землей и Луной. Увы, этот метод не получил в дальнейшем должного развития. Правда, мой молодой сотрудник Дима Курт, сделав серию фотографий, через несколько месяцев защитил кандидатскую диссертацию: по скорости диффузии атомов натрия удалось очень уверенно определить плотность земной атмосферы на высоте 500 км. Помню, как в разгар этой цветовой феерии я сказал Диме: «Полюбуйтесь, как сияет на небе Ваша диссертация». Я потом предложил развитие метода «искусственной кометы» — использовать в качестве «рабочего вещества» вместо натрия литий. Такой же оптический эффект можно было получить, испаряя в десятки раз меньше вещества. А цвет литиевой «кометы» должен был быть багрово-красный. Космические корабли стали бы походи на трассирующие пули! Ничего из этого не вышло — никто этим серьезно не заинтересовался. Тогда же я предложил в качестве рабочего «вещества» стронций и барий, подчеркнув богатые возможности этого метода для исследования земной магнитосферы. Через много лет западные немцы весьма успешно осуществили эти эксперименты.

Вернемся, однако, к тому октябрьскому дню 1961 года, когда на очередном сборе космических деятелей Келдыш с обычно не свойственным ему пафосом обратился к нам со следующей речью: «В будущем году исполнится пять лет со дня запуска первого советского спутника. Эту замечательную дату надо отметить должным образом. В частности, нужно подготовить несколько монографий, отображающих всемирно-историческое значение этого события». И тут мне в голову пришла хорошая идея. Я поднялся и сказал, что за оставшееся до срока время (рукописи надо было сдать к июлю будущего 1962 года) я смогу написать уже начатую (?) мною монографию, посвященную весьма необычному сюжету: о возможности существования разумной жизни во Вселенной. Келдыш мою инициативу тут же одобрил.

Мой расчет был точен. Я был уверен, что никто из моих коллег в столь сжатые сроки не то что монографии — приличной статьи не напишет. Не тот это был народ. Да и заняты были очень «космической суетой». Не оглянешься, как пролетят эти месяцы, а редакционный портфель будет пустой. И только моя рукопись будет представлена в срок. А юбилей никуда не перенесешь — 4 октября 1962 года как раз и исполняется пять лет! В такой авральной обстановке моей рукописи будет дана зеленая улица, и я миную объятия Главлита. Тем более, что по космической тематике был создан свой Главлит, где сидел знакомый и далеко не глупый человек по фамилии Крошкин (он потом нелепо умер, объевшись весенних грибов — сморчков). Между тем у меня были серьезные основания избегать близких контактов с Главлитом. В будущей книге мне нужно было раздолбать пресловутую теорию Опарина — верного единомышленника Лысенко, а последний был тогда все еще в большом фаворе. Кроме того, я решил предаться далеко небезопасным футурологическим изысканиям, что могло меня занести «не в ту степь». И вообще я решил написать книгу «свободно и раскованно».

Началась лихорадочная работа. Следует сказать, что впервые я пришел к мысли написать такую книгу, загорая на пляже в Симеизе, о чем тут же объявил своим молодым сотрудникам, в августе 1960 года. Я находился тогда под сильным впечатлением опубликованной годом раньше знаменитой статьи Кокони и Моррисона, где обосновывалась возможность радиосвязи на межзвездные расстояния. Книга была задумана очень широко, далеко выходя за рамки чисто астрономические. Особенно тяжко было мне писать молекулярно-биологические главы. Не забудем, что времена были еще лысенковские, молекулярной биологией занимались полулегально, настоящих руководств по этому далеко не простому предмету на русском языке практически не было. С футурологическим аспектом книги дело обстояло значительно проще: выручала врожденная склонность к фантазии. В дело пошли даже мои пресловутые «искусственные спутники Мapca», наделавшие так много шума в 1959 году. Да, тогда я неплохо порезвился — мне надо было отвлечься от тяжелой душевной депрессии, вызванной смертью матери. Вместе с тем «искусственные спутники Мapca» были не только шуткой — я серьезно задумывался над фантастическими возможностями разумной жизни во Вселенной.

Я не мог все время посвятить работе над книгой — слишком много было других обязанностей. Работал урывками — делал «большие выходы» обычно дня на 3–4. Запомнилось, как в начале июня (самое любимое мое время года) я забрался на дачу брата в Вельяминово с целью написать молекулярно-биологическую, очень трудную для меня главу. Погода сыграла со мной злую шутку. Температура упала почти до нуля, изредка пел снежок, а чаще — ледяной дождь с ветром. Я забрался на кухню — единственное отапливавшееся помещение на даче, и, законопатившись там, героически пытался писать. От холода сводило руки, а писать надо было вдохновенно — иначе это было бы все напрасной затеей. Четыре для терпел эту пытку — кое-как написал главу (потом все пришлось переделать) и убежал с дачи.