Блаженные шуты - Джоан Харрис

За моей спиной за происходящим с побелевшими губами следила Изабелла. Перетта меня подвела — жаль, хотя особой трагедии нет, — но вот сейчас настал момент истинного испытания. Сможет ли Изабелла доиграть свою роль до конца? Удалось ли мне ее сломать, или она взбунтуется против меня? Должен отметить, неизвестность меня несколько возбуждает. Кроме того, полагаю, мой путь к бегству прикрывает Антуана. На этот счет я могу позволить себе несколько расслабиться.

— Я вижу, вы горите нетерпением! — Не слишком оригинально, но вполне соответствует сценарию. — Я покончу с вами раз и навсегда!

Ах, как неразумно он повел себя в моей игре; его эмоции выдавали его с головой, это вам любой картежник скажет; с жаждой прибить меня в посеребренных глазах он, как позлащенный бык, наступал на меня. Сначала я был убежден, он вот-вот меня ударит. Правда, я моложе и проворней его, да и не рискнет он своим положением ради неловкого удара. Даже сейчас, по-моему, он продолжал считать, что это всего лишь шутка неслыханной наглости. Ему слишком мешало присутствие Изабеллы и в данный момент уж совсем нежелательное присутствие архиепископа, чтобы осознать мои глубинные мотивы.

— Этот человек — не священнослужитель! — произнес он дрожащим от гнева голосом, обращаясь к сестрам. — Он самозванец! Шут, заштатный актеришка!

Полегче, отец мой! Я докажу тебе, что я значительно опередил свой век.

— Возможно ли такое? — спросил я с улыбкой. — Разве не более очевидно, что именно это гнусное существо в митре и есть истинный самозванец?

Общий хор подтвердил мне свое согласие, хотя несколько несогласных в массе все же нашлось.

— Поистине в этих стенах кто-то из нас обманщик, — продолжал я. — И кто может сказать, кто он? Неправедный священник или неправедный епископ? Да все ли тут праведны? Сможет ли кто со всей честностью назвать себя праведным? Скажите, отец мой, — спросил я епископа уже вполголоса, — праведны ли вы? Более ли достойны вы носить это облачение, чем лицедей, или развратник, или человекообразная обезьяна?

И тут он кинулся ко мне, этого я ждал и со смехом увернулся. Но это была его уловка; вместо того чтобы наброситься на меня, он подхватил серебряный крест, который я забыл на краю кафедры, и с победным криком потряс им.

Но триумф его был скоротечен. Внезапно с криком боли он выронил крест и поднес к глазам руку, где уже начали вздуваться белой пеной пузыри. Элементарный ход: оставленный вблизи жаровни металл быстро нагрелся так, что к нему невозможно было притронуться. Но здравый смысл давно покинул моих впечатлительных сестер, и с первого ряда взметнулся крик, в считанные секунды докатившись до задних рядов:

— Крест! Он не смеет дотронуться до Святого Креста!

— Что за нелепость! — епископ старался перекричать общий гвалт.

— Этот человек — самозванец!

И толпа подалась вперед, выползая из-за скамей. Стража была слишком далеко, помощи ждать не приходилось, и монсеньор приготовился было вскинуть кулаки, но вовремя одумался и, сжав зубы, опустил руки.

— Весьма благоразумно, — сказал я ему, расплываясь в улыбке. — Стоит вам тронуть меня хотя бы пальцем, начнется столпотворение.

С первой же попытки веревка зацепилась. Я услышала глухой стук, едва свинцовое грузило закинуло веревку на балку лесов. Я потянула веревку — она держалась крепко. Отлично. Времени на дополнительные проверки и предосторожности не было, я как можно крепче затянула веревку на ржавом крюке у себя за спиной. Она оказалась натянута не так, как я привыкла, но на большее уже не было времени. Я скинула с плеч плащ, сбросила через низ коричневый балахон, скрывавший меня, и встала на узкую площадку в одной белой сорочке. Обмотанный вокруг головы кусок голубой материи скрывал мои слишком узнаваемые волосы. Мгновение ужаса: уже слишком поздно, слишком много времени ушло, я упаду, я упаду! — но едва сверкающий плащ Крылатой Дивы, до которого я уже столько лет не притрагивалась, покрыл мне плечи, мне вдруг сделалось радостно.

Высоко подняв голову, босыми пятками удерживаясь на канате, раскинув в стороны руки, Элэ величаво шагнула во тьму.

Я вмиг узнал ее. Не верите? Моя первая, моя лучшая ученица — мое единственное высшее достижение в жизни, — как мог я ее не узнать! Даже без привычных крыльев с блестками, в прозрачном плаще, с головой, повязанной платком. Я узнал ее грацию, ее уверенную поступь, ее стиль. Я первый увидал ее. Секундами позже ее увидали и остальные. Даже при всем моем изумлении и растущем прозрении я испытал на мгновение чувство гордости — как же, ведь это моя Элэ, все смотрят только на нее с завистью, с замиранием сердца.

Ведь мог бы предвидеть. Такая выходка в ее духе. Интересно, что разбудило в ней подозрительность к моим замыслам, — чистый инстинкт, возможно, этот проклятый ее инстинкт, побуждающий во всем мне перечить, уязвлять мое самолюбие — и даже в тот момент, когда она обречена на провал, все равно в отваге ей не откажешь.

Я смотрел на нее снизу, под углом, и не разглядел на ней предохранительной лонжи. В тусклом мерцании свечей ее фигура кажется мглистым, теплым, туманным видением, будто подсвеченным внутренним светом. Отдаленные раскаты грома со стороны моря служат ей вступительной барабанной дробью.

Из припадочной толпы несется крик:

— Смотрите! Вон, наверху! Смотрите же!

Все повернулись, и поднялись вверх головы. Взметнулись голоса, сначала беспорядочные, потом стихающие до благоговейного шепота, едва белое видение заскользило вниз в туманном воздухе.

— Мать Мария! — взвыл какой-то голос из глубин паствы.

— Призрак Жермены!

— Нечестивая Монахиня!

Фигура под вуалью остановилась на миг в своем воздушном полете и изобразила крестное знамение.

Тишина, благоговейная тишина воцарилась снова, едва она подняла руку.

— Дети мои! — Мой голос прозвучал откуда-то издалека, слова гулко отдавались в чреве башни, я едва узнавала их. Слышно было, как стучит дождь по деревянным филенкам всего в пяти футах от моей головы, и откуда-то с моря доносилось рычание грома.

— Дети мои, узнаете ли вы меня? Я Сент-Мари-де-ля-Мер!

Голос, которым я выговаривала эти слова, был глубок и раскатист, как у трагических актеров в ту парижскую пору. Трепет, точно дыхание ветра с моря, пробежал по сестрам.

— Мои бедные, обманутые дети! Вы стали жертвой жестокого обмана!

Лемерль следил за мной. Я прикидывала, когда же наступит момент, и он поймет, что игра проиграна; и что он будет делать тогда.

— Отец Коломбэн не тот, за кого себя выдает, дети мои! Человек, который стоит перед вами, — жестокий самозванец. Он вовсе не священник. Обманщик, и его истинное имя мне известно.

Общие взоры устремлялись от мужчины к парящей в воздухе женщине, от парящей женщины к мужчине… Тишина воцарилась невыносимая. И тут Лемерль поднял глаза прямо на меня, и я увидела вызов в его взгляде.

Ну что, повоюем, Гарпия?

В немом вопросе не было злорадства, просто глаза блеснули предвкушением игры, возгоревшейся до белого каления страстью игрока.

Я кивнула едва заметно, но я знаю, он понял.

Гром по сценарию. Повезло тебе, Жюльетта. Он мог ведь причитаться и мне.

Спросил себя: она ждет, что я дам деру? Ждет, что я укроюсь в тени? Как бы не так. И все же мне до смешного радостно, что моя ученица решилась переиграть своего наставника в его собственной обманной игре. Она глядит на меня сверху вниз, моя прелестная хищная птица, и мы понимаем друг друга без слов. Вопреки самому себе, вопреки опасности, я сыграю в твою игру, настолько мне не терпится узнать, хорошо ли я тебя выучил.

Толпа — только лица, рты настежь, как будто ждут с неба манны небесной. В небесах быстро надвигалась гроза; вот дождь перешел в град, который гремит по филенкам, точно игральные кости. Хоть крыша частично заслоняет меня сверху, но она в плачевном состоянии, и я с холодком внутри понимаю, что единственной градины, попавшей прямо в меня, может быть достаточно, чтобы выбить из равновесия и опрокинуть вниз. Не на это ли он рассчитывает? Я думала, что он хотя бы опровергнет мое обвинение, но он как будто выжидает, словно вынашивает какой-то новый план…

И стоило мне это осознать, я чуть не сорвалась с каната. Конечно! Даже со своей выгодной позиции, когда все раскрылось передо мной, я, как и все остальные, была сбита с толку. Я так увлеклась созерцанием Лемерля, что едва заметила притаившуюся в его тени Изабеллу. Лишь сейчас, обозрев эту небольшую сцену, я полностью поняла его замысел. Изабелла сама и была этим запалом. Он вовсе не собирался сам запаливать костер, он хотел увидеть лицо епископа, когда его племянница пожертвует собственной жизнью, и кто знает, сколько еще других последует за нею в отчаянной попытке вступить в бой с Дьяволом. Лемерль вселил в нее эту отраву; одно его слово может привести ее в действие. Теперь до меня дошел смысл повторяющихся служб, постоянные упоминания таких святых великомучеников, как святые Агата, Перпетуя, Маргарита Александрийская, или же святых чудотворцев, таких, как Кристина Чудотворная, которая сквозь пламя невредимой вознеслась к небесам.