Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

— Я очень люблю японцев, — сказала она мне однажды вполне серьёзно, — иногда даже думаю, уж нет ли во мне примеси японской крови, ведь я и внешне похожа на японку. Я всегда подтрунивала над моим бедным мужем, говоря, что он женился на мне только из-за этого.

Миниатюрная — ещё ниже меня ростом, — черноволосая, мадам Марсель была очень хорошо воспитана, не имела никаких расовых предрассудков, и я от души радовалась, что обрела наконец семью.

После того, как мы переехали на улицу Мишель-Анж, я почувствовала себя по-настоящему счастливой. Как хорошо, что мы приехали в Париж, часто думала я. Мы жили совершенно одни, и никто не вмешивался в нашу жизнь. Миямура каждый день прилежно посещал институт Кюри, раз в неделю выводил меня в оперу или на концерт, по воскресеньям мы ходили по музеям или гуляли по лесу, и, что бы мы ни делали — слушали ли музыку, смотрели ли картины, он всегда был мне хорошим гидом и учителем.

Я не уставала восхищаться им, недоумевая, где и когда он приобрёл столь обширные познания, далеко выходящие за рамки его профессии, и стыдилась своего невежества. Будто я никогда и нигде не училась! Я всё время слушала его объяснения, но не было ничего, чему бы могла научить его я. Мне это было так горько! Однажды я не выдержала и спросила его весьма ироническим тоном:

— Вот ты говоришь, что всё время думаешь о бедных, о том, как можно сделать их хоть немного счастливее, но у самого тебя ведь более чем аристократические замашки. Музыка, театр, живопись — всё это не для бедняков. Тебе не кажется, что ты сам себе противоречишь?

— Я вовсе не считаю себя защитником бедных и врагом богатых. Хотя я действительно много думаю о том, как сделать людей счастливее, и готов посвятить этому свою жизнь… Просто я не могу смотреть, когда человека унижают только потому, что он беден. А делают это, как правило, богатые люди, причём зачастую совершенно бессознательно, потому-то мой гнев обычно и направлен на них… Я ведь никогда не буду практикующим врачом, я собираюсь заниматься научными исследованиями, и отчасти потому, что профессиональный врач немного может сделать для развития медицины как чистой науки. Взять хотя бы мои исследования в области использования радия, я надеюсь оставить после себя труды, которые пойдут на пользу человечеству и послужат ему ничуть не меньше, чем музыка и живопись. К тому же я не считаю, что музыка и живопись существуют только для развлечения. Они помогают человеку достичь состояния высшего блаженства, а значит, нужны всем людям в равной степени, независимо оттого, беден ты или богат. Беда человечества именно в том и состоит, что неимущие удалены от прекрасной музыки и прекрасной живописи. Представь себе, что мне своими исследованиями удалось бы совершить великую революцию в лечении такой неизлечимой болезни, как рак, и что же? Бедняки всё равно не могли бы рассчитывать на это лечение. И не потому, что радий не помогает бедным людям, нет, просто бедные люди не имеют возможности пользоваться его целебной силой… Именно в этом и видится мне трагедия человечества…

Вот так, даже не заметив моей иронии, он начал совершенно серьёзно отвечать мне, подробно рассказывая об очень сложных и важных вещах, так что, забыв в конце концов о своём желании уязвить его, я с восторгом следила за его рассуждениями. Мадам Марсель тоже всегда хвалила Миямуру.

— Неужели все японские мужчины такие честные и трудолюбивые? — спрашивала она. — Как же вам повезло!

Очень часто она откровенничала со мной, перемывая косточки своему покойному мужу, от донжуанских замашек которого очень страдала. В конце концов я начала думать: "А может быть, мне действительно повезло?"

Правда, иногда мне казалось, что, не будь Миямура так хорош, мне жилось бы намного легче и я была бы куда счастливее. Такой уж у меня был скверный характер.

Я много думала о том, что мне сделать, чтобы Миямура мог мной гордиться, и в конце концов не нашла ничего лучше, как перечитать письма Марико. Что делала Марико Аоки в Париже, как жила? Может быть, узнав это, я найду ответы на свои вопросы? Однако как только я начала читать, меня словно подхватил вихрь этой страстной, полной какой-то безотчётной тоски любви, и вместо того, чтобы искать ответы на волновавшие меня вопросы, я лишь разжигала свою ревность, пламя которой снова вспыхнуло в моей душе… Встречаясь потом с мужем, я ощущала неловкость и не могла быть с ним искренней. Какая же я была глупая! Марико очень много писала о работе Миямуры. Идеалом женщины для неё была мадам Кюри, а образцом семейной жизни учёного — жизнь супругов Кюри.

"Я постараюсь стать тебе хорошей помощницей", — писала она.

Я тоже хотела стать Миямуре хорошей женой, но всё, что я могла, — научиться получше играть на рояле и, когда усталый муж приходил с работы, услаждать его слух дурной музыкой. Ещё я могла научиться хорошо готовить и ублажать его вкусной едой, постараться облегчить ему бремя семейных расходов… К сожалению, живя в Париже, больше я ничего не могла для него сделать, да и это немногое требовало напряжения всех моих сил.

Я по-прежнему посещала школу "Альянс Франсэз". Если бы я окончила её с отличием, то получила бы диплом, дающий право работать учительницей французского языка в любой стране мира. Я очень хотела получить его и удивить Миямуру. Моё произношение хвалила и мадам Марсель, и все учителя в школе. У меня был единственный недостаток — я робела и во время занятий разговорным языком не могла проявлять такую же активность, как, скажем, женщины с Балкан. Тем не менее я была уверена, что диплом мне обеспечен.

Ещё дважды в неделю я посещала кулинарную школу "Гордон Блю". Там мы учились готовить разные французские блюда, и однажды, когда мы проходили окуня, жаренного во фритюре, я принесла этого окуня домой, и мы его съели на ужин.

Были ещё курсы кройки и шитья, но на них у меня уже не оставалось времени. Я хотела найти частную учительницу, вроде тех, какие бывают в японской провинции, но никого не нашла и решила поучиться у белошвейки, которая иногда приходила в дом, чтобы чинить разные вещи. Мадам Марсель была против этих моих занятий, полагая, что приличной женщине не подобает учиться шить или готовить. Она советовала мне в свободное время заниматься музыкой или самообразованием. Её огорчало, что я ходила в кулинарную школу, она не раз бранила меня, говоря, что научиться готовить можно и у нашей кухарки Жоржетты, если вместе с ней работать на кухне и если мне угодно опуститься до уровня Жоржетты… А уж когда я стала учиться шитью у белошвейки, возмущению мадам и вовсе не было предела.

Я чувствовала, что нарушаю порядок, установленный в её доме, но с упрямством, свойственным молодым японкам, на всё закрывала глаза. Зато она очень радовалась, когда я играла на рояле, хотя два часа ежедневных занятий были для меня пыткой. Мадам Марсель с удовольствием слушала меня, даже если я изо дня в день разучивала одну и ту же мелодию, и непременно присутствовала на моих занятиях с учителем, который приходил раз в неделю. Она требовала его внимания, как будто сама была ученицей, объясняя это тем, что я ещё недостаточно хорошо знаю язык. Вспоминая сейчас о том времени, я понимаю, что это был один из счастливейших периодов в моей жизни.

Может быть, кому-то и одиноко жить в большом городе, но я не ощущала одиночества и не испытывала тоски по родине. Наверное, это оттого, что мадам Марсель была так добра ко мне, но, думаю, если бы мы жили только вдвоём с Миямурой, я чувствовала бы себя точно так же.

Ничто не мешало нам быть вместе, а для меня это было самое главное. Нам действительно никто не мешал. С японцами мы почти не встречались, никто из них не приходил к нам в гости. Исключением был профессор Андо из института Кюри…

Профессор Андо был выпускником медицинского университета Кюсю и практиковал в Ямагути, потом, на год раньше нас, приехал в Париж и стал работать в институте Кюри. Там-то с ним и познакомился Миямура. Профессору Андо было около пятидесяти, это был маленький, почти лысый человечек, очень живой и непосредственный. Однажды, возвращаясь из "Альянс Франсэз", я зашла в институт и попросила Миямуру сходить со мной в универмаг Бон Марше. Тут из соседней комнаты неожиданно появился Андо и спросил, хлопая глазами:

— Это ваша жена? — и поспешил представиться.

В нём и в самом деле было что-то от дядюшки-весельчака, в присутствии которого всегда чувствуешь себя легко и свободно. Услыхав, что я собираюсь в универмаг, он сказал:

— Тогда попрошу вас помочь мне с покупками, — после чего быстро собрался, и мы вышли.

Андо хотел послать своим дочерям — одна училась в третьем классе женского училища, другая в первом — по платью, но — смеясь, объяснил он, — живя в Японии, он никогда не интересовался тем, что носят его дочери. Может быть, потому, что Андо был коллегой Миямуры и работал с ним в одном институте, рядом с ним я совсем не ощущала скованности, всегда овладевавшей мной в присутствии чужих людей. Мы шли по Люксембургскому саду, и Андо разглядывал всех встречных девушек.