Умереть в Париже. Избранные произведения - Кодзиро Сэридзава

— Вон та похожа на мою старшую, — громко говорил он, останавливая меня, — ну да, точно такого же роста.

Я покатывалась со смеху: обычно похожей на его старшую дочь оказывалась золотоволосая девочка, учившаяся в пятом или шестом классе младшей школы.

Стоило Андо заметить на улице ровесницу какой-нибудь из своих дочерей, он буквально впивался в неё глазами, очевидно, он очень скучал по оставленной в Японии семье.

— В Европу надо ездить, пока ещё не обзавёлся детьми, — жаловался он. — Все страдания можно превозмочь, всё, кроме тоски по детям.

Тогда я только посмеивалась, слушая его…

После нашего похода в Бон Марше Андо стал частенько захаживать к нам. Входя, он каждый раз смущённо оправдывался: "Вот, соскучился по семейной жизни и увязался за вашим супругом". Впрочем, Андо не только не мешал нам, наоборот, благодаря ему мы словно стали ближе друг другу. Но на пятый месяц нашего пребывания в Париже Андо уехал домой, в Японию.

Незадолго до его отъезда произошёл один смешной случай. Андо вдруг решил поступить на двухнедельные курсы к одному знаменитому косметологу с улицы Риволи, а поскольку он стыдился оказаться единственным мужчиной в группе, то попросил меня пойти вместе с ним.

— Зачем вам косметология? — удивилась я.

Оказалось, что Андо обещал одной пожилой женщине, которая работала служанкой в его клинике в Ямагути, что в благодарность за её многолетнюю службу он, вернувшись в Японию, откроет для неё косметический салон, а для этого ему надо познакомиться с азами косметологии. Слушая эту дикую историю, даже Миямура не мог удержаться от смеха, но Андо был совершенно серьёзен.

— Ну, раз уж ты приехала в Париж, неплохо было бы воспользоваться случаем и заняться своей внешностью. Почему бы тебе действительно не составить компанию Андо? — полушутя предложил Миямура. Так вот я и стала ученицей первоклассного косметолога. Теперь я только краснею, вспоминая о том, что дерзнула учиться косметологии на улице Риволи, которую называют центром всемирной моды.

Я с самого начала ходила на эти курсы только по обязанности, но Андо подробно записывал лекции в тетрадь, а иногда приводил лектора в смущение, указывая на его ошибки в анатомии. Лекции читал косметолог-мужчина, практические же занятия вела женщина. Держа перед собой манекены, мы, пытаясь подражать движениям нашей наставницы, овладевали основными косметическими приёмами. Андо старательно записывал, как нужно правильно делать массаж, учитывая расположение лицевых мышц. То и дело заглядывая в тетрадь, он старательно тренировался, разными способами нанося на лицо манекена косметику, и был так не похож на того Андо, который в институте Кюри изучал методы радиоактивного облучения. Я не знала, смеяться ли мне или восхищаться, глядя на то, как серьёзно, будто делая сложнейшую операцию, он ловко и осторожно водит пальцами по лицу манекена, и думала о том, что мужчины — совершенно непостижимые существа. Мы занимались по два часа в день, на лекции и изучение основ косметологии ушла неделя, вторая была посвящена практическим занятиям. Андо заявил, что ему недостаточно тренироваться только на манекенах, он хотел бы попробовать свои силы непосредственно на человеческом лице.

Наша учительница попросила меня стать его моделью, но я не решилась, и моделью стала работавшая в салоне русская женщина. Андо с таким видом, будто занимался этим всю жизнь, наложил на её лицо горячую влажную салфетку, потом, используя кольдкрем, начал делать массаж, да так ловко, что даже я перестала смеяться и с уважением наблюдала за его действиями. Было забавно и очень приятно смотреть, как он почтительно кивал, внимательно выслушивая замечания учителей.

Когда я рассказала об этом Миямуре, он засмеялся, сказав, что Андо надо было быть гинекологом. Впрочем, я вовсе не собиралась так подробно об этом писать…

Однажды во время практических занятий учитель, на этот раз это был мужчина, попросил меня стать моделью и на мне показывал, как надо наносить косметику. Начал он с того, что подстриг мне волосы спереди и прикрыл ими уши, после чего, сдвинув пучок на затылок, подвил волосы волной. Затем, используя пудру, жёлтые, синие тени и тушь, подкрасил лицо. Убрал с губ лишнюю помаду, а на щёки наложил немного румян. Моё лицо преображалось на глазах, делаясь более живым и свежим. Глядя как зачарованная на своё отражение в зеркале, я думала: "Вот, значит, что такое косметика…" В тот день, когда мы возвращались домой, Андо сказал мне:

— Вы очень похорошели. Теперь, когда я сделал вас такой красивой, я могу спокойно уезжать в Японию.

Эти странные слова навсегда запечатлелись в моей памяти. У меня возникло смутное подозрение: уж не ради ли меня Андо решил посещать эти дорогостоящие курсы? Так или иначе, учитель с улицы Риволи дал мне пудру, которую, по его словам, делали из рисовой муки и секрет изготовления которой держался в строгой тайне, так что, не будь я его ученицей… С тех пор каждое утро, сидя перед зеркалом, я старалась воспроизвести тот шедевр, который увидела тогда…

Примерно через полгода после того, как Андо уехал в Японию, случилось нечто, заставившее меня вспомнить его слова.

Мы уже год жили в Париже, я привыкла к французской жизни, стала довольно свободно изъясняться по-французски… И вдруг однажды с радостью заметила, что во мне, в моём теле что-то изменилось.

Я торжествовала, думая, что уж теперь-то смогу быть для Миямуры настоящей женой, ощущение, что во мне продолжается его жизнь, наполняло счастьем мою душу. Одновременно я говорила себе, что радоваться рано, что задержка может быть вызвана какими-то непорядками в моём организме. Целый месяц я ходила сама не своя от волнения, пока не убедилась, что мои предположения вполне обоснованны. Вот только открыться Миямуре я почему-то не решалась. Будь он внимательнее, он и сам догадался бы обо всём по моему сияющему виду, но, увы… Странно, ведь он врач, хоть и не практикующий, и должен был бы обратить внимание на изменения в моём теле, но он ничего не замечал. Неужели все мужчины таковы? Я очень чутко улавливаю малейшие перемены в его настроении и сразу вижу, если он чём-то расстроен, почему же он не обращает никакого внимания на моё сияющее от радости лицо? Мне хотелось, чтобы он догадался обо всём сам, и я продолжала молчать. К тому же мне почему-то было стыдно говорить об этом, хотя я и понимала, что должна скорее гордиться…

Но однажды я решилась наконец признаться ему. Стоял весенний, благоухающий каштанами вечер. Тогда мы имели обыкновение после ужина около часу гулять по набережной Сены или по Булонскому лесу. Во время этих прогулок он неизменно обращал моё внимание на своеобразную красоту парижских сумерек, на удивительное освещение, мы шли, неторопливо беседуя, и я очень любила эти минуты вдвоём. Поэтому для своего признания я и выбрала одну из таких прогулок. Я была уверена, что он тоже обрадуется. Увы… Даже теперь, когда я вспоминаю тот вечер, мне становится так жалко себя, что я не могу писать…

Интересно, что после того, как я узнала о своей беременности, я стала задумываться о Боге. Раньше со мной этого никогда не случалось, на воскресные походы мадам Марсель в церковь я смотрела как на дань обычаю. К тому же Бог в моём представлении был совсем не похож на того Бога, которому молилась мадам Марсель в своей католической церкви, мой Бог, хотя и рисовался мне как нечто смутное и неопределённое, был всемогущим и всезнающим существом, вершителем человеческих судеб. Я не могла понять, откуда возникли во мне эти мысли, так захватившие меня, похоже, они были дарованы мне небесами одновременно с беременностью.

В моём окружении с детских лет не существовало Бога. И несмотря на это, когда я заметила признаки счастливых перемен в своём теле, я вдруг неожиданно для самой себя поняла: таким образом Бог вознаградил меня за то, что я так старалась стать мужу хорошей женой, сделаться необходимой частью его существования. Одновременно с мыслью о Боге у меня возникла потребность в молитве и благодарности. Наверное, меня привела к Богу та радость, которую я испытала, узнав о своей беременности, ликующая, беспредельная радость. Пока я тайно лелеяла эту радость в своей душе, мне стало казаться, что смутные поначалу представления о Боге, благодарности и молитве мало-помалу обретают всё более отчётливые формы.

И в тот вечер, когда я решилась наконец раскрыть мужу свою радостную тайну, я в глубине души благодарила Бога. "Если муж обрадуется моей беременности, — думала я, — я поговорю с ним и о Боге". И предвкушала, как убедительно он сумеет объяснить мне всё, связанное с этим чудесным Богом, ведь у него всегда были готовы самые обоснованные ответы на любые мои вопросы. Однако какие там беседы о Боге! Когда я сказала ему, что беременна, он не только не обрадовался, а скорее, наоборот, огорчился, во всяком случае, промолчал и только замедлил шаг. В тот миг мы, как обычно, шли по Булонскому лесу. В слабом свете подкрадывающихся сумерек я сумела прочесть то, что было написано на его лице. Мы шли хоть и не взявшись за руки, но рядом и старались шагать в ногу, поэтому, хотя Миямура молчал, я до ужаса отчётливо ощутила его растерянность. Я так радовалась, так гордилась своей беременностью, а он, узнав о ней, только растерялся! У меня потемнело в глазах.